Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы
— Конечно, есть, — не думая, ответил Тихомиров. — Отчаяннее были. В тридцать девятом пригнали сюда почти девяносто малолеток. Закрыли на третьем этаже. Осень. Печи не топлены. Перед этим из острога только убрали военную часть, и я работать устроился. Штат не набран. Меня попросили охранять пацанов. Дали винтовку и помощника. Парни барабанят в двери, кричат: «Когда печи топить будете?» В бывшей церкви, где сейчас клуб, их около половины сидело. Малолетки разобрали пол, связали доски и стали таранить двери. Двери дубовые, но трещат, я с помощником не знаю, что делать. Он молодой был, испугался — двери вот-вот высадят, и выстрелил… Никого не убил. Они еще несколько раз разбежались, саданули, и двери с петель… Помощник с винтовкой с этажа убежал. Пацаны растеклись по коридору и открыли все камеры. Я переговоры стал вести. Парни говорят: «Зови прокурора». Я пошел и доложил. Пришел районный прокурор. Они не дали ему зайти и орут мне: «Кого ты привел?! Зови областного!» Этаж захвачен, никого не пускают. Приехал из Вологды прокурор. Переговорил, и через три дня их отправили в Вологду, а оттуда привезли политических. Политические смирные были и сидели до начала войны. Потом я на фронт ушел.
Тихомиров закурил.
— Я помню острог еще до революции. Тогда огольцом был, и мне мать денег давала, и я их к острогу носил. Там в воротах отверстие было, а с внутренней стороны кружка висела. И люди туда деньги бросали. Кто сколько мог. Я в щель заглядывал: арестанты в белой одежде по двору ходили.
Василий Иванович пошел в свой цех, бурча: «Денег все у них нет. До революции деньги на любой ремонт находились…»
Цех подметен, и ребята ждут съема. Кто-то из активистов крикнул: «Отделение, выходи строиться!»,— и парни заспешили на улицу.
Мастера из цеха выходили последними. Степанов посмотрел в окно и увидел Чику. Тот сидел на стеллаже и смотрел под ноги. Степанов крикнул:
— Чикарев! Ребята построились, что ты сидишь?
Чика не поднял голову.
— Иди, ребята ждут.
Но Чика не шелохнулся. Алексей Андреевич решительно направился к Чикареву. Тот поднял на мастера угреватое лицо с большими карими глазами. Степанов посмотрел на парня: телогрейка расстегнута, а руками держится за ее полы.
— Вставай, пошли.
Чикарев замотал головой. Тогда Степанов крепкой рукой схватил парня за ворот телогрейки и поднял его. Цех огласил истошный крик. Алексей Андреевич отпустил: брюки у Чикарева спустились, трусы держатся на коленях. Остановив взгляд между ног, увидел: из мошонки течет кровь.
— Чикарев, что такое?
Тот молча кривил от боли лицо. И выдавил:
— Я прибил, — и показал пальцем на стеллаж.
На углу стеллажа, где сидел Чикарев, вбиты два небольших гвоздя.
Понял теперь мастер, что Чика мошонку к стеллажу прибил. Кровь текла несильно.
— Одевай штаны, — сказал Алексей Андреевич.
Начальник караула сводил Чику в санчасть и отвел в дисциплинарный изолятор.
В шестнадцатую поселили новичка-москвича. Кличка — Люсик. Люсик среднего роста, симпатичный, с голубыми глазами и похожий на девушку. Он — педераст и пришел с раскрутки. Ему добавили срок и отправили в Грязовец. Весть о педерасте облетела зону, и Люсиком дивились.
На третью ночь Люсик разбудил парня и предложил развлечься.
— Вставай, вставай, — шептал Люсик Гороху, — нас никто не увидит. Мы быстро.
Горох смотрел на Люсика, а тот его уговаривал. Горох понимал: их могут засечь и добавят срок.
— Люсик, — тихо сказал Горох, — если еще будешь базарить, — и Горох выругался трехэтажным матом, — отдуплю.
Люсик, ничего не добившись, лег, но на следующую ночь разбудил другого парня.
Об этом скоро узнали все, и активисты отвели Люсика к Павлухе. Павлуха, поняв, что из-за Люсика могут раскрутиться ребята, дал ему десять суток. Люсику до восемнадцати меньше двух месяцев, и Павлуха решил на общем основании продержать его в дизо и отправить на взрослый.
Впервые ярый пидар прибыл в Грязовец, и Павлуха решил поговорить. Отодвинув резинку глазка, понаблюдал. Люсик лежал на нарах, заложив руки за голову, и глядел в потолок.
Павлуха зашел. Люсик встал и поздоровался.
— Гена, тебе письмо от матери.
Мать Люсика, зная, чем он занимался в зоне, — она к нему на суд приезжала — писала, что в жизни многое видала, встречала людей всех цветов, и в полоску, и в клеточку, но такого юного и стремящегося к ЭТОМУ, встречать не приходилось.
Люсик прочитал письмо.
— Гена, как ты стал таким, даже мать удивляется?
Люсик ясными голубыми глазами посмотрел на Павлуху и спросил:
— Павел Иванович, дайте закурить?
Павлуха протянул папиросу и чиркнул спичку. Люсик затянулся, прищурил глаза, затем снова затянулся, быстро выпустил дым и сказал:
— Павел Иванович, мне обидно, больно, меня даже мать не понимает. Кто меня поймет? Она удивляется, вы удивляетесь, почему я стал таким? А удивительного ничего нет. На свободе меня первый попробовал брат, а здесь я привык. МЕНЯ ТАКИМ ТЮРЬМА СДЕЛАЛА. В чем я виноват? В тюрьму попал случайно. В камере, видя, что я симпатичный, стали фаловать. Я подумал, раз просят, значит, надо дать, ведь давал же брату. И я дал. Мне сказали, что я с мастью, и вся камера начала со мной БЫТЬ. Мне противно, никакого удовольствия, но после этого не давать я не мог. Если отказывался, били. Я подумал, чем терпеть, лучше давать. Так было в следственной камере, так стало и в осужденке. Потом на зону. Из тюрьмы не один пришел, и земляки рассказали. И в зоне продолжал давать.
Меня, как других, не били. Отоварку и посылки не отбирали. Я рогам и положнякам давал, и они на меня еженедельно составляли график за подписью рога зоны, а то желающих много, и поначалу из-за меня дрались. Я не работал, чтоб пропускать больше, а потом закосил и попал в больничку. В палате лежал один и впервые почувствовал, как мне хочется этого.
Из больнички приехал, и у меня понеслось. Да, Павел Иванович, я получал удовольствие, и мне этого так хотелось. Начальство узнало, и одного парня раскрутили, потом второго. Я потерпевший. Никто не понимал, что мне самому хочется. Все думали, что меня принуждают. В зоне после второго суда не все желали со мной БЫТЬ. Раскрутки боялись. Тогда сам стал уговаривать ребят, и они соглашались.
В конце концов, нас опять застукали. Теперь и мне решили добавить срок и отправили в тюрьму. Там из-за меня еще один раскрутился. И вот я здесь. А меня не понимают. Мне, Павел Иванович, хочется, мне очень хочется этого. А на свободе я не пробовал ни одной женщины, и они мне теперь не нужны. Вот сейчас один, и готов на стенку лезть. А что дальше? Приеду на взрослый, и меня снова застукают и опять добавят. И так мне сидеть всю жизнь.
