Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Финальным аккордом двухнедельных празднеств был королевский турнир. Призы победителям должна была раздавать маленькая принцесса Маргарет. А вот Гарри я в итоге велела увести из королевской ложи, поскольку он отвратительно себя вел, разочарованный тем, что я запретила ему не только участвовать в турнире, но и проехаться верхом на пони во время общего парада.
— Ты либо будешь смирно стоять здесь и молча махать участникам парада ручкой, либо отправишься прямиком в детскую, — твердо заявила я.
— Нет, пусть он останется, — вмешался Генрих. — Сегодня все должны его видеть. Причем непременно улыбающимся.
Я повернулась к своему сердитому зареванному сынишке.
— Ты слышал, что сказал король? — спросила я. — Ты должен вести себя как настоящий герцог Йоркский: всем махать ручкой и непременно улыбаться. Ты уже большой и должен понимать, что порой нам, членам королевской семьи, приходится делать такие вещи, которые нам делать совсем не хочется. Например, выглядеть веселыми и счастливыми, когда на самом деле мы печальны или сердиты. Нас всегда должны видеть радостными, довольными и уверенными. Да, радостными, довольными и уверенными!
Гарри всегда прислушивался к тем доводам, которые затрагивали его тщеславие. Все еще немного сердитый, он согласно тряхнул своей медноволосой головкой, подошел к перилам ложи и приветственно замахал рукой собравшимся, которые, разумеется, приветствовали его радостным ревом. Эти крики моментально прогнали из его души обиду и гнев, он радостно заулыбался и снова принялся махать участникам турнира, подпрыгивая при этом, точно молодой барашек. Стоявший с ним рядом Артур тоже поднял руку и с улыбкой помахал ею, но куда более сдержанно. А Гарри так развеселился, что мне пришлось тайком ото всех нежно, но крепко ухватить его за жилет и удерживать, чтобы он не перепрыгнул через низенькие перила и не опозорил нас всех.
Когда все участники турнира наконец выехали на арену, у меня перехватило дыхание. Я ожидала, что плащи у всех будут традиционных цветов Тюдоров — зеленые; этот цвет молодой травы как бы подчеркивал весну правления моего мужа. Но оказалось, что Генрих и его мать приказали участникам одеться в цвета Йорков — в честь нового герцога Йоркского, а также для того, чтобы напомнить всем, что роза Йорков находится здесь, а не в Малине. А потому все участники были в темно-красных плащах с синей каймой — это были цвета моего Дома, я не видела их с того дня, когда Ричард III, последний король Йорков, выехал из дворца навстречу своей смерти в поле близ Босуорта.
Генрих перехватил мой взгляд и сказал равнодушно:
— Выглядит хорошо.
— Да, неплохо, — согласилась я.
Присутствие Тюдоров, впрочем, было отмечено невероятным количеством алых роз, которыми была убрана буквально вся арена; немногочисленные белые розы Йорков терялись среди множества красных роз Ланкастеров. Но порой можно было заметить и новые розы — их теперь все чаще специально выращивали для подобных случаев: это были «розы Тюдоров», белые с красной сердцевинкой, словно каждый йоркист в душе был ланкастерцем.
* * *Каждый в Англии получил приглашение на этот турнир, и пришли все: и верные слуги короля, и предатели, и те — таких было большинство, — кто еще ничего для себя не решил. Лондон был до предела набит приехавшими людьми; лорды из всех графств Англии явились в столицу со своими домочадцами и слугами; каждый сквайр счел необходимым прихватить с собой все свое семейство. Все праздновали присвоение высокого титула нашему Гарри. Дворец тоже был полон; в большом зале нельзя было найти ни дюйма свободного пространства; все ложились спать там, где смогли отыскать хоть какое-то местечко. Гостиницы на две мили в любом направлении лопались от наплыва постояльцев, на каждой кровати спали вчетвером. Все частные дома принимали постояльцев, и люди готовы были спать на сеновалах или на конюшне прямо над стойлами. Именно то, что в город стеклось столько людей — лорды, джентри, простолюдины, коммонеры, — играло на руку Генриху и его шпионам: в такой толпе было легче легкого выследить или арестовать любого, кто подозревается в предательстве, неверности или даже просто в неуместных высказываниях в адрес короля.
Как только турнир завершился, но люди еще не успели разойтись и разъехаться по домам, Генрих выслал своих гвардейцев-йоменов, и огромное количество людей — виновных и невинных — было арестовано; людей хватали прямо в домах, а многих и вовсе вытаскивали из постели. Это был поистине великолепный ход со стороны Генриха; были арестованы все те, чьи имена фигурировали в донесениях с той поры, когда в них впервые был упомянут «этот мальчишка»; и вот сегодня их схватили как раз в тот момент, когда они менее всего этого ожидали. Собственно, они сами шагнули в расставленную Генрихом ловушку. Да, это был поистине блестящий ход. Безжалостный. Жестокий.
Юристы пребывали в некоторой растерянности; большая их часть прибыла на турнир в качестве гостей, их клерки тоже праздновали, и обвиняемым оказалось весьма сложно найти себе адвокатов, способных представлять и защищать их в суде; они даже друзей своих не смогли или не успели отыскать, чтобы те внесли за них те гигантские штрафы, которые были наложены Генрихом. Несчастных арестовывали по десять человек за раз, и столица, убаюканная беспечностью долгих дней веселья, как-то совсем позабыла, что ими правит король, который никогда не бывает беспечен и вряд ли когда-либо бывает просто весел.
Лондонский Тауэр. Январь, 1495 год
Наш двор переехал в Тауэр, словно город был осажден неприятелем, и мне пришлось занять самые нелюбимые мои покои, да еще зимой, в самое отвратительное время года. Генрих нашел меня, когда я сидела на каменном подоконнике возле узкого, как бойница, окна и смотрела на темные облака, из которых без перерыва сыпался холодный дождь, морщивший поверхность реки, протекавшей под стенами Тауэра.
— А у тебя уютно, — сказал Генрих, грея руки у огня.
Я промолчала, и он кивком указал моим дамам на дверь; те, поняв, что нас нужно оставить одних, засеменили к выходу, стуча по каменному полу кожаными башмаками и разметая юбками разложенный на полу тростник.
— Детей я приказал разместить рядом с тобой, за соседней дверью, — сказал Генрих. — Я знаю, ты любишь, когда они у тебя под боком.
— А где Эдвард Уорик? Мой кузен?
— У себя, как обычно, — пожал плечами Генрих и чуть поморщился, поскольку мой вопрос застал его врасплох. — Жив и невредим, разумеется. Здесь ему ничто не грозит — при такой-то охране.
