Сол Беллоу - Дар Гумбольдта
Разоряясь в чужой стране, я почти не волновался. Проблема денег не имела практически никакого значения. Меня беспокоило, что я, лжевдовец, в долгу перед женщинами пансиона за их помощь с Рохелио. Ребекка Волстед с ослепительно белым лицом стояла у меня над душой. Она хотела со мной переспать. Но я просто продолжал свои занятия. Иногда я думал: «О, эта глупая Рената, разве она не видела разницы между гробовщиком и будущим пророком». Я надевал купленный для нее плащ, более теплый, чем пальто из шерсти викуньи, что дал мне Джулиус, и выходил на улицу. И с первым глотком свежего воздуха Мадрид казался мне драгоценным камнем и шедевром — воодушевляющие запахи, прекрасные перспективы, привлекательные лица, морозно-зеленые зимние краски парка, прочерченные вертикальными линиями дремлющих деревьев, и дрожащие пары, выдыхаемые людьми и животными. Мы с Роджером ходили, держась за руки. Он очень сдержанный, симпатичный малыш. Когда мы вместе бродили по Ретиро среди темно-зеленых газонов холодных оттенков, маленький Роджер почти убедил меня, что в некотором смысле душа — творец собственного тела, и я подумал, что могу ощутить, какая работа идет у него внутри. Время от времени мы почти ощущаем, что находимся рядом с человеком, который каким-то чудесным образом существовал еще до того, как его создали физически. В раннем возрасте эта невидимая работа по созиданию духа, возможно, все еще продолжается. Довольно скоро архитектура маленького Роджера устоится, и это необычное существо сделается самым заурядным и скучным или таким же разрушительным, как его мать и бабушка. Гумбольдт часто говорил о том, что называл миром домашнего очага, миром Уордсворта, Платона, пока на него не пала тень заточения. Очень возможно, что это весьма вероятный исход, когда надвигается скука. В одеждах высшей личности, со слогом высокой культуры и прочими соответствующими атрибутами Гумбольдт стал скучен. Сотни тысяч людей носят сейчас это одеяние возвышенной нищеты. В высшей степени ужасная порода образованных ничтожеств и интеллектуальных зануд самого тяжелого калибра. Мир никогда не видел ничего подобного. Бедный Гумбольдт! Какая ошибка! Что ж, возможно, он сможет сделать еще одну попытку. Когда? Через несколько столетий его дух может вернуться. А пока я буду помнить его — милого и щедрого человека с золотым сердцем. То и дело я брался за бумаги, которые он мне оставил. Как сильно он верил в их ценность! Я скептически вздохнул, расстроился и сложил их обратно в его портфель.
* * *
Время от времени внешний мир врывался ко мне известиями с разных концов света. Самым желанным было бы письмо от Ренаты. Я жаждал узнать, что она раскаивается, что Флонзалей ей наскучил, что она в ужасе от своего поступка, что ей противны отвратительные привычки этого гробовщика, и проигрывал в уме сцену великодушного прощения. Раздражаясь, я не сомневался, что самое большее через месяц этот миллионер-бальзамировщик ей наскучит. В злобно-подавленном состоянии я думал, что, в конце концов, всем известно еще с античных времен, что равнодушие и деньги — весьма устойчивое соединение. А подмешай к этой смеси еще и смерть, самый сильный закрепитель в мире, — выйдет и вовсе нечто невиданно прочное. К тому времени я вычислил, что молодожены уже покинули Марракеш и догуливают медовый месяц в Индийском океане. Рената всегда твердила, что мечтает провести зиму на Сейшельских островах. Втайне я верил, что смогу излечить Ренату от ее пристрастий. Но вдруг вспомнил, разя себя этим воспоминанием, что Гумбольдт тоже всегда желал девушкам добра, а они постоянно сбегали, и ту фразу, что он сказал о Джинни, подруге Демми: «Мед из морозильника… Холодная сладость не липнет к рукам». Но Рената не писала. Она сосредоточилась на новых отношениях, а за Роджера, пока я за ним присматривал, можно было не волноваться. В «Рице» я забрал открытки, адресованные ребенку. Я угадал. Марокко задержало парочку ненадолго. Открытки пестрели марками Эфиопии и Танзании. Роджер получил, кроме того, еще и несколько открыток от отца, который катался на лыжах в Аспене[414] и Вейле. Так что Кофриц прекрасно знал, где его сын.
Из Белграда мне написала Кэтлин, сообщить, как она обрадовалась, получив от меня весточку. У нее все прекрасно. Наша встреча в Нью-Йорке была чудесной и незабываемой. Она очень хочет встретиться снова и вскоре по пути в Альмерию на съемки фильма собирается заглянуть в Мадрид. Надеется сообщить мне очень приятные новости. Никакого чека к письму она не приложила. Очевидно, Кэтлин и представить не могла, насколько остро мне нужны деньги. Я так долго считался человеком преуспевающим, что подобные мысли никому не приходили в голову. Ближе к середине февраля пришло письмо от Джорджа Свибела, и Джордж, прекрасно осведомленный о моем материальном положении, тоже не упоминал о деньгах. Оно и понятно: его письмо пришло из Найроби, так что он не получал ни моих воплей о помощи, ни просьб о продаже восточных ковров. Вот уже месяц как он блуждал по Кении в поисках бериллиевых залежей. Или речь шла о жиле? Я предпочитал думать о залежах. Отыщи Джордж залежи, и я, как его полноправный партнер, навсегда избавился бы от материальных забот. Конечно, при условии, что суд не изыщет возможности отобрать у меня и это. Судья Урбанович по какой-то причине решил стать моим смертельным врагом. Вознамерился обобрать меня до нитки. Кто его знает почему, но что есть, то есть.
Джордж писал следующее: «Наш друг из музея Филда не смог отправиться вместе со мной. Бен просто не подходит для этого дела. Он стонет даже от жизни в своем пригороде. Бен как-то пригласил меня на воскресный обед, так что я собственными глазами видел его чертову жизнь. И мне она такой уж ужасной не показалась. Жена у него толстая, но с виду добродушная, симпатичный пацан, типичная теща, английский бульдог и попугай. Он говорит, что теща живет только на миндальных колечках и какао. Должно быть, она ест по ночам, во всяком случае, он сам ни разу не видел, чтобы она взяла в рот хоть крошку чего-нибудь другого, ну ни разу за пятнадцать лет. А я подумал, и чего он разоряется? Его двенадцатилетний сын изучает историю Гражданской войны, и вместе с отцом, попугаем и бульдогом они составляют что-то вроде клуба. Кроме того, у Бена прекрасная профессия — присматривать за ископаемыми, и каждое лето они с сыном отправляются на поиски и привозят новые окаменелости. Так чем же он недоволен? Ради воспоминаний о старых добрых временах я взял его в дело, но в Восточную Африку со мной поехал другой человек.
Честно говоря, мне не хотелось ехать одному. А тут меня пригласила на обед Наоми Лутц, чтобы познакомить с сыном, ну с тем, что написал несколько статей в местную газету о том, как бросил наркотики. Я прочитал статьи, и молодой человек показался мне действительно интересным. А тут Наоми предложила, почему бы, говорит, тебе не взять его с собой? Ну я и подумал, что мальчишка может оказаться хорошей компанией».
Я прерываюсь, чтобы заметить — Джордж Свибел всегда считал, что у него особый дар общения с молодыми людьми. На него они никогда не смотрели как на забавного старикашку. Джордж гордится своей готовностью понять ближнего. С кем он только ни дружит. Его принимают в свой круг и золотая молодежь, и черные, и цыгане, и масоны, и бедуины, и вожди всех племен, которые он когда-либо посетил. У чужеземцев он имеет огромный успех, мгновенно сходится с людьми, они приглашают его посетить их кров и винный погреб и скоротать время в их узком семейном кругу. Уолт Уитмен дружил с ломовыми извозчиками, степенными землекопами и хулиганами, Хемингуэй — с итальянскими пехотинцами и испанскими тореадорами, а Джордж проделывал то же самое в Юго-Восточной Азии, в Сахаре и Латинской Америке, в общем везде, куда бы его ни заносило. При любой возможности он отправлялся в очередную экспедицию, и аборигены сразу становились его братьями и сходили по нему с ума.
Он писал далее: «На самом деле Наоми хотела, чтобы мальчишка поехал с тобой. Помнишь, мы договаривались встретиться в Риме? Но когда я уже собрался выезжать, Сатмар все еще не получил от тебя никакой весточки. Мои знакомые в Найроби уже поджидали нас, и тогда Наоми умолила меня взять с собой ее сына, Луи, — мол, ему необходимо влияние зрелого мужчины, а ее приятель, с которым она пьет пиво и ходит на хоккей, не может помочь и на деле только добавляет проблем с мальчишкой, — вот я и расчувствовался. Подумал, что мне все равно хочется подробнее узнать об истории с наркотой и что у пацана есть характер, если он сам соскочил (как говорили в наше время). Наоми подала хороший обед, много еды и напитков, я размяк и сказал этому бородатому Луи: „Ладно, малыш, встречаемся в аэропорту О'Хэр, рейс такой-то и т.д., в четверг, в половине шестого“. Я сказал Наоми, что обратно отправлю его с тобой. Она хорошая старушка. Думаю, лет тридцать назад тебе следовало бы на ней жениться. Она — наш человек. Наоми с благодарностью обняла меня и расплакалась. Итак, в четверг в нужное время этот худой молодой бородач болтался около выхода на посадку в кедах и футболке. Я говорю ему: „Где твоя куртка?“, а он мне: „А зачем в Африке куртка?“ Я ему: „Где твой багаж?“ А он хмыкнул и заявил, что любит путешествовать налегке. Наоми заплатила только за билет. Пришлось отдать ему часть моей экипировки. В Лондоне ему понадобилась ветровка. Я сводил его в сауну, чтобы согреть, накормил еврейским обедом в Ист-Энде. Пока что мальчишка казался мне подходящей компанией и много чего рассказывал мне об истории с наркотиками. Чертовски интересно. Мы отправились в Рим, из Рима в Хартум и из Хартума в Найроби, где нас должен был встретить мой друг Эзикиел. Но не встретил. Он был в поле, искал бериллий. Вместо него приехал кузен Эзикиеля Тео — замечательный высокий чернокожий мужик, стройный, как балерина, но черный-черный, просто антрацит. Луи сказал: „Тео клевый. Вот поднаторею в суахили и побухчу с ним“. Ладно, давай. На следующий день мы взяли напрокат микроавтобус „фольксваген“ в немецком турагенстве, где работает жена Эзикиеля. Это она четыре года назад организовала мне поездку. Потом я купил одежду для экспедиции и даже пару замшевых сапог для Луи, чтобы ходить по пескам, железнодорожные каски, темные очки и еще много всякой всячины, и мы двинулись в степь. Я понятия не имел, куда мы направляемся, но быстро нашел с Тео общий язык. Честно говоря, я был счастлив. Знаешь, у меня всегда было чувство, что Африка — это колыбель человеческой цивилизации. Это ощущение появилось у меня после предыдущего путешествия, когда в Олдувайском ущелье я познакомился с профессором Лики[415]. Он полностью убедил меня, что первые люди появились именно здесь. Я и сам интуитивно понимал это, потому что чувствовал себя в Африке так, будто возвратился домой. Но даже если я ошибаюсь, все равно здесь приятнее, чем в Чикаго, и по мне лучше встретиться со львами, чем раз проехаться в общественном транспорте. В выходные, перед тем, как я выехал из Чикаго, было зарегистрировано двадцать пять убийств. Я и думать не хочу, сколько же их произошло на самом деле. Последний раз, когда я ехал в надземке Джексон-Парк, двое гадов вырезали бритвами карман на брюках у третьего, а тот делал вид, что спит. Я был одним из двух десятков свидетелей. А что я мог сделать?
