Эдуард Тополь - Любожид
Тихо падал снег. В полумраке ночи, при свете двух уличных фонарей, освещавших кургузый памятник Ленину, евреи стягивались поближе к этому минчанину, а он громко, как клубный чтец-декламатор, шпарил наизусть всю статью Максима Горького «О евреях», которая не включена ни в одно советское собрание его сочинений:
«Это евреи вырастили на грязной нашей земле великолепный цветок – Христа, сына плотника-еврея, Бога любви и кротости, Бога, которому якобы поклоняетесь вы, ненавистники евреев. Столь же прекрасными цветами духа были и апостолы Христа, рыбаки-евреи, утвердившие на земле религию христианства…»
Люди подтаскивали сюда свои чемоданы и узлы, приносили своих детей, завернутых во все, что у них было теплого, и какую-то еду, и термосы с чаем, и коньяк, и водку, припасенные в дальнюю дорогу. Они окружали минчанина с его семьей, и сидящих рядом еврейских богатырей Каташвили, и Рубинчика с его женой и детьми. И хотя милиция не разрешала разводить тут костры, но людям казалось, что здесь, возле этого рассказчика, им становилось теплей от слов хотя бы одного русского писателя-неантисемита:
«Заслуги евреев перед миром – велики; тупое и ленивое невежество ваше не знает этого, вы одно только знаете – евреи кое-где стоят впереди вас и евреев нет в очередях. Но ведь впереди они только потому, что умеют работать лучше вас и любят работу, а в очереди бедный еврей не идет, потому что вы облаете его, станете издеваться над ним, даже изобьете и, пожалуй, сможете убить в бессильной вашей злобе. Разумеется, не все евреи праведники, но стоит ли говорить о праведности, о чести и совести вам…»
Неля тоже стала вынимать из дорожной сумки какие-то пакеты с едой, и вмеcте с этими пакетами у нее в руках оказалась завернутая в газету обувная щетка.
– Что это? – негромко спросила она Рубинчика. – Зачем ты это везешь?
Он взял у нее эту щетку, посмотрел на нее, потом на приснеженную толпу евреев и на своих детей, спящих на чемоданах. И на фоне этой чудовищной ночи – с замерзающими детьми, монологом Горького о евреях, мародерством таможенников и скульптурой Ленина, зовущего на восток, – на этом фоне вдруг такой мелкой и ничтожной показалась Рубинчику его Книга, что он даже засомневался, примет ли Бог от него эту жертву в обмен на спасение детей. Но это было самое дорогое, что он имел, и он встал, прошел сквозь толпу к мусорной урне и швырнул в нее эту сапожную щетку со всеми пленками, которые он так старательно прятал в нее всего два дня назад. «Господи, – сказал он своему еврейскому Богу, – теперь я понял Тебя. Ты искушал меня этой книгой, и ради нее я собирался рисковать даже детьми. Но никакая книга не стоит риска задержаться в этой стране хоть на час, не говоря уже о риске остаться здесь с детьми. Прости меня. Прости и спаси детей. Пожалуйста!…»
Снег падал ему на лицо, но он стоял, запрокинув голову к небу, и выискивал в темном небе хоть какой-нибудь знак того, что его слышат. А рядом, в темноте, стояли, сливаясь в поцелуях, две пары – Кацнельсон со своей Натальей и Соня Карбовская с Мурадом.
А из толпы, окружавшей минчанина, вдруг послышался хохот, и уже другой голос подхватил там беседу и увлек ее по новому руслу:
– Слушайте, если говорить о евреях и русских, так я вам расскажу такой случай. Честное слово, это правда, клянусь! Я ведь тоже с Минска, так что вот этот товарищ не даст мне соврать. Был у меня там близкий друг, не хочу говорить его фамилию, пусть он будет Женя Петров. Не только что русский, так еще и отец у него – полковник КГБ. А он женился на еврейке и уехал в Израиль одним из первых. Можете себе представить, что с его отцом было? Но не важно. Не в этом дело. А в том, что этот Женя все войны прошел в Израиле, а потом удрал с Израиля в Америку. И знаете почему? Я ему звоню в Нью-Йорк, а он говорит: Геночка, я там, в Израиле, иду в баню, а мне все говорят: «А гой, а гой, а гой! Обрежь член, обрежь член!» Надоедают все время – нельзя в баню пойти попариться! Я, говорит, на хибру разговариваю, воевал за Израиль, люблю Израиль, но не буду я член обрезать! Какое им дело? И он из-за этого уехал! Говорит: не могу, слушай! Все евреи – друзья, вмеcте пьем, а как идем в баню: «Как, – говорят, – Женя, ты опять с необрезанным? Когда ж обрежешь?» А он говорит: «Ну, не понимают они, что я русский! Не хочу обрезать! Я вот люблю Израиль, но есть же все-таки предел!» И вот это, между прочим, тоже своего рода еврейский расизм. Почему он должен член резать? Хохот толпы заглушил его последние слова, сотряс площадь и разбудил детей и собак. Люди смеялись до слез, до икоты. Может быть, в другом месте и при других обстоятельствах та же история вызвала бы у этих людей только улыбку, но сейчас словно какая-то пружина разжалась в них. И освободились их души от страха этой холодной ночи и от гнета враждебности, накопленной к ним на огромном пространстве – от соседней Польши до Белоруссии, Украины и России. Тут, в самом эпицентре антисемитизма и у самой границы великой Советской Империи, две сотни замерзающих евреев снова и снова повторяли друг другу истории русского израильтянина Петрова и хохотали так, что прыщавый милиционер с косой челкой изумленно высунулся из дверей вокзала:
– В чем дело?
– Иди, иди! – сказали ему. – Обрежь член, тогда поймешь. А иначе иди и закрой свою дверь на фуй!
Уязвленный такой жидовской наглостью, милиционер вышел из дверей вокзала и сказал:
– Женщин с малыми детьми могу впустить…
Площадь засуетилась, женщины со спящими на руках детьми побежали к вокзалу. Неля подхватила на руки Бориса и Ксеню, а милиционер, сам изумленный своим неожиданным благородством, заступив им дорогу, сказал:
– По полста с человека!
– Да, конечно! Вот! Спасибо! – Люди совали ему деньги и еще благодарили за доброту. Он усмехнулся:
– А где этот? Журналист? Ну, которому я врезал?
– Товарищ! Товарищ! – закричали Рубинчику.
– Лева! – позвала его Неля, стоя у двери в небольшой очереди женщин с детьми.
Он подошел.
– Дети есть? – спросил у него милиционер.
– Ну, есть…
– Где?
Рубинчик молчал.
– Не бойся. Говори! – сказал милиционер.
Но Рубинчик молчал.
Милиционер подошел к Неле, которая держала на руках Бориса. У ног Нели стояла, пошатываясь, заспанная Ксеня.
– Твои? – спросил милиционер Рубинчика.
– Ну, мои… – вынужденно признался Рубинчик.
– Эти бесплатно и без очереди! – вдруг гордо объявил всем милиционер.
Мужчины вдруг зааплодировали, а он в ответ улыбнулся еще шире.
– А то ж! – сказал он, выпятив грудь. – Шо мы – не люди?
И, пропустив внутрь вокзала Нелю с детьми, стал собирать деньги с остальной очереди.
