Захар Прилепин - Обитель
Потом подумал и наклонился к самому её лицу, и на ухо прошептал — потому что вслух такое стыдно было бы сказать:
— Не-вы-но-си-мое… счастье… хотя я внутри… тебя… — и дальше скороговоркой, — только одной малой частью себя… — потом помолчал и закончил: — А если б было такое возможно, чтоб внутри тебя — быть всему? Всей своей кровью через тебя течь, всем… Там же рай!
— …Глупость, глупость, глупость… — подумав, словно прислушавшись к температуре внутри, ответила Галя, слегка хмурясь, но совсем по-доброму. — Там не рай. Там такая температура, что только я могу её выдержать…
Артём бесшумно засмеялся и подышал ей чуть выше груди, ртом приникая почти к самой коже — так в детстве он дышал на окно, пытаясь разглядеть улицу, извозчика, тумбу с афишами на углу.
— Почему ты спрашивала тогда про Есенина? — вдруг вспомнил он тот день, когда Галя его вызвала и напугала.
— Люблю, — просто ответила Галя. — Ещё Уткина, Мариенгофа, Луговского… Тихонова.
— Правда? — переспросил Артём.
— А почему нет? — сказала она с некоторой, едва ощутимой обидой. — А что ещё можно любить?
Он смотрел на неё удивлённо и радостно, словно всякий раз снимал с неё не одну и ту же одежду, а новую, потом — вроде бы и так с голой — ещё одну, — а следом — опять с голой — какой-то третий незримый покров — и везде оказывалась снова она, только ещё лучше.
Галя нашла свою гимнастёрку и попросила его отвернуться.
Он послушался, а сам думал: «Только что лежала без всего и отворачиваться не просила, а начала одеваться и — „отвернись!“. Смешная».
Теперь Галя сидела в гимнастёрке — и больше без всего, и это ей отлично шло.
Но, поискав глазами и ничего возле себя не найдя, она по пояс укрылась одеялом — видимо, что-то такое собиралась сказать, о чём раздетой говорить не пристало.
— У меня для тебя очень хорошая весть, — сказала Галя торжественно и совсем незнакомым голосом, не женским, задыхающимся и всхлипывающим, не начальственным, невыносимым и стылым, а каким-то третьим, — …к тебе мама приехала. Она писала прошение на свидание — и я дала ей. — Галя заглянула Артёму в глаза.
Артём моргнул и отвернулся.
— И она сразу приехала, — повторила Галя; и, не дождавшись ответа, спросила: — Ты что?
— Да, хорошо, — сказал он, но ложь его была слишком слышна, тем более что внутренне, с тоской и неприязнью, Артём повторял: «…Зачем это всё? Чего ж ты делаешь всё время, Галя! А я ещё не спросил с тебя за Авдея Сивцева и Захара — едва дорвался до твоих белых сисек — скот я, скот!..»
— Ты что? — уже в другой интонации, куда громче, пытала его Галя. — Не хочешь мать видеть? — Артём поднял глаза и смолчал. — Я нарочно взяла лодку и поехала за тобой — чтоб тебе сделать… радость! Тебя мать ждёт! А ты не хочешь ехать? — словно никак не умея поверить в происходящее, всё переспрашивала она, но вместо ответа Артём погладил свою щёку, щека его была щетинистой, жёсткой, зато горячей, нацелованной. — Ты что, урод? — с бессильной злостью спросила Галя, и даже руки её — готовые мгновение назад ударить его по щеке — словно ослабли.
Вопросы её звучали так, будто он ей — Гале — а не матери отказывал в свидании. Будто она что-то узнала про него, напрочь отрицающее возможность их близости — какое право после такого своего поведения он имеет на то, чтоб видеть её и дышать в самую кожу?
«Сейчас всё опять плохо закончится… — понял Артём. — Почему ж у меня всякий раз всё так плохо заканчивается… Только порадуюсь, что всё хорошо, — и сразу всё плохо».
— Я поеду-поеду, — сказал он торопливо, хотя смутно понимал, что ехать никуда не надо, кто-то ему подсказывал, что делать этого нельзя, но он подсказки не услышал и ещё раз повторил: — Поеду-поеду-поеду. Я просто удивился очень. Я не ждал совсем. Как ты не понимаешь — это же удивление. Я здесь — и вдруг мать. — Артём заговаривал Галю, и даже сам начинал верить в свою скороговорку: а как же ему было не удивиться, но теперь он всё осознал, и благодарен ей — свидания позволяют далеко не всем, а она взяла и придумала ему праздник — хорошая, хорошая, хорошая Галя, добрая и ласковая, надо сделать всё, чтоб её не огорчить.
Она сначала совсем не верила ему, потом поверила немного, самую малость, потом ещё сдалась и поверила чуть больше, а после даже дала себя поцеловать, нехотя, полуотвернувшись… но следующий поцелуй уже выпал в самые губы, и губы раскрылись, и рот был уставший, но горячий… Артём скинул это надоевшее уже одеяло и обнаружил, что и у неё всё горячее и плывущее — лишь одни глаза застыли, но мы эти глаза зацелуем сейчас, зацелуем и отогреем, только одеяло… одеяло совсем не нужно, даже на ногах.
* * *Пока был у Гали — нежданный, выпал снег — видимо, падал непрестанно, пока они там царапались — не пышный, но ровным, хрупким слоем.
Выпал и пошёл себе дальше, на большой остров.
Всё вокруг было новое, ни разу не виданное.
«А что, неплохо, — решил Артём, полюбовавшись. — Звёзды сверху, снег внизу».
«Хорошо!» — повторил он, решив оставить мысли о матери до завтра, и поспешил к себе.
Через полтора десятка шагов оглянулся в надежде: может, Галя смотрит на него — и тут же в ужасе ёкнуло сердце: его отчётливые следы вели прямо от избы, и он стоял на конце своего пути, как восклицательный знак.
— Чёрт. Чёрт меня задери! — вслух выругался Артём.
Сметая ногами натоптанное, вернулся обратно.
Позади осталась чёрная растрёпанная полоса, ведущая к избе. Как будто Артём пролетал мимо на помеле, соскочил возле дома и остаток пути добирался ползком: прими холопа, боярыня, отогрей в своих юбках.
«Что, что делают в таких случаях? — размышлял Артём, пьяный от своей несусветной радости и юности, ещё уверенный, что сейчас придумает, как быть. — Может, запутать следы? Допустим, я пойду спиной назад…»
Артём попробовал — получилось ещё хуже — как будто он пришёл к Гале — и обратно решил не возвращаться.
«Выйдет утром Крапин, он тёртый милиционер — сразу по ботинкам определит, кто у Гали ночевал. Спросит: „Чего твои следы там делают?“. „Откуда я знаю? — отвечу. — Вон, может, Афанасьев в моих ботинках гулял…“»
«А точно! — обрадовался Артём. — Он же крепко спит, натяну ему свои ботинки. Вот тебе, Афанас, месть за святцы!..»
«А как же Галя? Галя оказывается под подозрением, что к ней ночами ходят рыжие поэты».
Попробовал снова пойти, как все люди ходят, лицом вперёд — получалась прежняя картина: неведомо как он оказался у Гали и оттуда ушёл на чердак. Весь питомник утром будет наблюдать этот путь.
«Может, увести следы к морю? — размышлял Артём. — Все подумают, что я утонул. А я — раз! — и лежу себе, сплю. „А в чём дело?“ — спрошу удивлённо, когда утром на чердаке объявится крапинская огромная башка. „А ты почему не в море?“ — спросит Крапин, у которого его милицейские концы не сойдутся с концами. „А почему я должен быть в море, что я, пароход „Глеб Бокий“?“»
