Валентин Гнатюк - Перуновы дети
– А может, надёжнее будет вас, дорогой Юрий Петрович, в концлагерь пристроить, а? Там печи работают с полной нагрузкой круглые сутки. – Глаза Шеффеля совсем потеряли голубоватый оттенок и опять превратились в два серо-стальных сверла.
От этого взгляда и тона, с которым немец произносил тихие фразы, литератору стало так плохо, как не было никогда. Жуткий холод сковал тело, а страх змеем пополз откуда-то из-под желудка вверх, всё ближе к горлу. Казалось: ещё несколько мгновений, и страх плотно и навсегда сожмёт шею и задушит в ледяных мерзких объятиях.
– Помилуйте, К-к-карл… Гу-Густав-вович, – заикаясь, прохрипел Миролюбов, чувствуя, что ему уже не хватает воздуха, – да мы же с вами, да я же всё, как приказывали, я же…
– А что, это мысль, – продолжал вслух размышлять немец, – выдадим вас за участника Сопротивления, русский решил помочь своим русским, а? Кстати, вы поняли, о ком я говорил? Да-да, о вашем дружке, Петре Позднякове, он арестован два дня тому назад…
Миролюбов хотел сказать, что давно не встречался с Петром, что… но от охватившего его ужаса голос пропал, и из горла вырывались какие-то хрипы, похожие на стон раненого животного.
– Или, постойте-постойте, – продолжал офицер, – карие выпуклые глаза, крупный нос, ранняя лысина – типично еврейские признаки. Правда, уши маловаты, ну, это мелочи, в лагерь возьмут и с такими ушами. А фрау Miroluboff получит счёт на энную сумму за содержание в лагере, транспортировку и кремацию, плюс почтовые расходы…
Юрий Петрович очнулся оттого, что на него брызгали водой.
– Экий вы слабый, оказывается, а с виду крепкий мужчина, – как сквозь вату услышал он притворно заботливый голос Шеффеля. – Ай-ай-ай, а это что у нас? Ну, право, совсем стыдно!
И Карл, брезгливо фыркнув, отошёл от стула, под которым растеклась лужа. Миролюбов от страха обмочился.
– Ладно, повременим с гестапо и концлагерем. Пока! Если вы, конечно, будете молчаливы и благоразумны, господин Миролюбов! – Последние слова офицер произнёс с таким нажимом, что литератор едва снова не потерял сознание.
Шеффель между тем подошёл к окну и крикнул по-немецки:
– Paul, Helmut, kommt zu! Loss! [45]
И принялся указывать вбежавшим солдатам, какие картины следует выносить.
Чумаков не сразу вернулся к действительности. Представшая перед его взором картина была настолько яркой и сильной, что он долго находился под впечатлением.
– Ай да Корней! – произнёс наконец вполголоса Чумаков. – Так обставил всех страждущих и жаждущих: и Миролюбова с Шеффелем, и националистов с бизнесменами! Вот так старая «консерва», вы просто молодец, Станислав Поликарпович! – «Консервами» на языке разведки именовались законспирированные агенты. Неожиданно Чумакова охватило радостно-тревожное чувство. А вдруг уники где-то здесь? Всего в нескольких шагах?
Послышался стук в дверь, а затем чей-то голос. Вячеслав невольно вздрогнул, но в следующую минуту сообразил, что голос принадлежит помощнице хозяйки дома. Он быстро накрыл записи газетой.
– Войдите, пожалуйста!
– Мадам приглашает вас поужинать.
– Благодарю, Мари, с удовольствием. – Вячеслав на волне душевного подъёма прихватил бутылку настоящего армянского коньяка, плитку шоколада «Алёнка» и спустился вниз.
Чумаков прожил в доме на Брюгман-авеню четыре дня. Вначале поиски шли неторопливо, с частыми остановками и размышлениями. Но чем меньше оставалось времени, тем сильнее росло беспокойство и предчувствие неудачи. Он всякий раз гнал это предательское чувство, но оно неизменно возвращалось. Виза заканчивалась, нужно было уезжать. Ни дощечек, ни даже каких-либо их фрагментов найти не удалось. Он излазил на коленях весь пол в комнате, простучал стены, потолок, дверные косяки, проверяя каждую щель, каждую подозрительную трещинку в стене. Едва не разбирал по частям мебель, но ничего, кроме нескольких небольших тайников, оказавшихся пустыми, не обнаружил. Снова перечитал меморандум Корнея, надеясь найти подсказку или ключ, но всё оказалось тщетно. Виски ломило от постоянного внутреннего напряжения. Последнюю ночь он почти не спал, перебирая в уме месторасположение квартир в доме, устройство крыши, которую он за эти дни, кажется, изучил достаточно хорошо, и старательно пытался представить, куда мог упрятать бесценные реликвии хозяин этого дома. Но ничего не помогало.
«А с чего ты взял, что они должны быть здесь? – саркастически спросил себя Чумаков. – Нафантазировал лишнего, и теперь в этом варишься. Мог последние два дня город посмотреть, куда-нибудь пойти, так нет, торчал до упора. Даже в бывший дом Миролюбовых не сходил. Ну вот, – он бросил взгляд на часы, – пора! Время вышло». Подхватил сумку и, в последний раз окинув ставшую уже до мелочей знакомой комнату мсье Жака, со вздохом переступил порог. Попрощался с мадам Джулией и Мари и, только усевшись на заднее сиденье такси, расслабился, ощутив, как устал за последние дни. Было такое ощущение, что пустота заполнила всё изнутри. Вячеслав прикрыл глаза: ни знакомые брюссельские улицы, ни болтовня словоохотливого таксиста его уже не интересовали.
Вдруг вспомнив, что со вчерашнего дня ничего не ел, Чумаков взглянул на часы. Оставался час до отхода поезда. Он вполне успеет где-нибудь перекусить.
Конец третьей части
Эпилог
– Знаешь, мне всё не даёт покоя этот знак. – Вячеслав взял с тумбочки нарисованный символ «Аненэрбе». – Перевёрнутое древнерусское «оу», что означает «Оум», то есть Высший Разум. Овал – это яйцо, а яйцо – символ Рода, Отца Вселенной. И в этой Вселенной фашисты поместили меч, попирая грубой силой перевёрнутую чашу Оума.
– Перевёрнутую чашу, – задумчиво повторила Лида, – чашу Грааля… Я думаю, – вдруг встрепенулась она, повернувшись к Вячеславу с озарёнными светом глазами, – что именно Русь и есть та вожделенная Чаша!
Была уже глубокая ночь, за окнами шелестел «долгоиграющий» дождик. Но Лида с Вячеславом никак не могли уснуть и лежали в постели всё ещё под впечатлением разговоров и мыслей, связанных с поездкой Чумакова в Брюссель.
– Получается, та ниточка, – говорил Вячеслав, – за которую потянул когда-то Степанов и которую передал мне его брат, привела к удивительным открытиям. Скажем, личность Корнея оказалась так неожиданно тесно переплетена с нашими героями: Миролюбовым, Изенбеком, Шеффелем, и какие открылись подробности их взаимоотношений!
– Да, спасибо Степанову, да и Корнею тоже. Когда он умер?
– В шестьдесят втором году, в возрасте восьмидесяти пяти лет.
– В семидесятом умер Миролюбов, в восьмидесятых – Шеффель и Скрипник. Совсем недавно ушла и фрау Миролюбова, которая знала какую-то тайну, но так и унесла её с собой. Получается, что все, кто имели дело непосредственно с дощечками, видели их воочию, уже умерли, – вздохнула Лида. – Значит, на сегодняшний день не осталось больше ни одного свидетеля, ни одного человека, который сумел бы помочь приблизиться к разгадке…
– Есть один, и он пока жив, – тихо ответил жене Чумаков – и сразу замолчал, как человек, только что сказавший лишнее.
– Кто же это такой, почему мы о нём ничего не знаем? – удивлённо взглянула Лида.
– Потому что это я, Лидок.
– ???
– Я видел дощечки, даже подержал их в руках, – произнёс Чумаков глухим от волнения голосом.
– Кем же они найдены, когда, почему я не знала об этом? – чуть не плача от возмущения и досады, воскликнула супруга.
– Они найдены мной. В Брюсселе, – отрывисто произнес Вячеслав. Видя, что Лида от избытка чувств не в состоянии говорить, продолжил: – Я, когда ехал на вокзал, расслабился, понимая, что уже всё: еду домой. Не в полную силу, конечно, сработал, ну что делать… Еду, образы текут сами собой, всё-таки столько дней напряжённой работы, мозг по инерции продолжает дорабатывать поставленную задачу, хотя сознание из этого процесса уже выключено, оно автоматически фиксирует названия улиц, памятники. И параллельно из подсознания всплывает то один образ, то другой, проявляются какие-то детали, фразы, строки из записей Корнея… Состояние, напоминающее полусон-полубодрствование. И представляешь, Лидок, вдруг сама собой, легко так, возникает перед моим внутренним взором деталька, которая враз замыкает всю цепь накопленной информации в единственно верном порядке! Меня просто пронзило, или, как пишут в литературных произведениях, осенило, я понял, точнее, явственно увидел, где находятся дощечки! Ну, развернул такси и полетел обратно.
– Они оказались в комнате Корнея? – нетерпеливо перебила обретшая дар речи Лида.
– Нет. Они находились… – Чумаков зачем-то поднялся на локтях, оглянулся по сторонам, а потом наклонился и прошептал жене на ухо, хотя в спальне никого, кроме них и спящего малыша, не было.
