Дэвид Митчелл - Облачный атлас
— Только отчасти.
На лице у нее я видел капельки пота, выступившего из-за подъема по лестнице, видел ее губы и тонкие, очень тонкие волоски на верхней губе.
— Это высокий, смуглый, красивый музыкант-иностранец?
Она фыркнула.
— Он… высокий, да; смуглый, очень даже; он красив, хоть и не настолько, как сам полагает, но, скажем так, может притягивать взгляд; он музыкален, изумительно; и он до мозга костей иностранец. Замечательно, как много вам о нем известно! За ним вы тоже шпионите, когда он проходит через Минневатер-парк?
Мне пришлось рассмеяться. Ей тоже.
— Роберт, я чувствую… — Она застенчиво на меня посмотрела. — Вы опытны. Да, кстати, можно мне называть вас Робертом?
Я сказал, что этому самое время.
— Мои слова… не совсем уместны. Вы не сердитесь?
Нет, сказал я, отнюдь нет. Удивлен, польщен, но совсем не сержусь.
— Я вела себя с вами так враждебно. Но надеюсь, что мы сможем начать все сначала.
Ответил, что да, разумеется, мне бы тоже этого хотелось.
— С самого детства, — сказала Е., отворачиваясь, — я думаю об этом балконе как о своем собственном бельведере, из сказок «Тысячи и одной ночи». Я часто поднимаюсь сюда в это время, после занятий. Я, понимаете ли, владычица Брюгге. Все горожане — мои подданные. А ван де Вельде — мои шуты. Я могу приказать, и им отрубят головы.
И вправду, она — очаровательное создание. Кровь моя воспламенилась, и меня охватил позыв запечатлеть на устах владычицы Брюгге долгий поцелуй.
Дальше дело не пошло; в узкий дверной проход протиснулся целый рой инфернальных американских туристов. Полный глупец, я притворился, что был там не с Евой. Смотрел на вид, открывавшийся с другой стороны, пытаясь смотать обратно размотавшийся внутри меня клубок. Когда Работяга объявил, что смотровая площадка вскоре будет закрыта, Ева уже исчезла оттуда. В своей всегдашней манере. Спускаясь, опять забыл пересчитать ступеньки.
В кондитерской Ева помогала самой маленькой из в. д. В. с кошачьей колыбелькой. Мадам ван де Вельде обмахивалась меню и вместе с Мари-Луизой вкушала boule de l’Yser,[233] [234] между делом обсуждая одеяния прохожих. Ева избегала моего взгляда. Чары были развеяны. Мари-Луиза, напротив, искала случая заглянуть мне в глаза, маленькая телка с чувственным взором. Потрусили обратно, к дому в. д. В., где, аллилуйя, ждал Хендрик со своим «коули». Ева кивнула мне на прощание в дверном проеме — оглянулся и увидел ее улыбку. О блаженство! Вечер был золотистым и теплым. Всю дорогу до Неербеке видел перед собой лицо Евы, пересеченное одной-двумя прядями волос, поднятых ветром. Только без этой омерзительной ревности, Сиксмит. Сам знаешь, как оно бывает.
И. учуяла сердечное согласие между Евой и мной, и ей это нисколько не нравится. Прошлой ночью я вообразил, что подо мной лежит Ева, а не ее мать. Крещендо последовало буквально через несколько тактов, на целую часть раньше, чем у И. Могут ли женщины определять воображаемые измены? Спрашиваю потому, что она с изумительной интуицией выдала мне вот такое нежное предостережение:
— Хочу, чтобы ты кое-что хорошенько запомнил, Роберт. Если ты хоть когда-нибудь дотронешься до Евы, я об этом узнаю, и тебе несдобровать.
— Я об этом и не помышлял, — солгал я.
— На твоем месте я об этом даже и не мечтала бы, — предупредила она.
Не мог оставить это без ответа.
— Почему, черт возьми, ты думаешь, что я положу глаз на твою нескладеху-дочь?
Она фыркнула точно так же, как Ева на своем бельведере.
Искренне твой, Р. Ф.
Зедельгем
24-Х-1931
Сиксмит,
Где, черт побери, твой ответ? Слушай, я тебе многим обязан, но если ты думаешь, что я буду терпеливо ожидать твоих писем, то, боюсь, ты жестоко ошибаешься. Все это совершенно мерзко, так же, как мерзок мой отец-лицемер. Я мог его погубить. Он погубил меня. Предвкушать конец света — самое древнее развлечение человечества. Дондт прав, лопни его бельгийские глаза, лопни все бельгийские глаза вообще. Адриан был бы по-прежнему жив, если бы «отважной маленькой Бельгии» никогда не существовало. Кто-то должен превратить эту карликовую страну в огромное глубокое озеро и швырнуть в него изобретателя Бельгии, а к ногам привязать «минерву».[235] Если всплывет, значит, виновен. Ткнуть бы раскаленной добела кочергой в проклятые глаза моего отца! Назови хоть одного. Давай, назови хоть одного известного бельгийца. У него больше денег, чем у Ротшильда, но заплатит ли он мне еще один фартинг? Ничтожно, как это все ничтожно! Насколько это по-христиански — выставить меня из дому, не отписав на мое имя ни единого шиллинга? Утонуть — это для него слишком хорошо. Да, боюсь, что Дондт прав. Мир не вылечивается от войн, а добивается лишь передышки на несколько лет. Временная ремиссия. Конец — вот чего мы хотам, так что, боюсь, Конец и есть то, чего мы добьемся. Так-то. Положить это на музыку. Тамбурины, цимбалы и миллион труб, если будешь так любезен. Платить старому ублюдку своей собственной музыкой! Это меня убивает.
Искренне твой, Р. Ф.
Зедельгем
29-Х-1931
Сиксмит,
Ева. Потому что ее имя — синоним соблазна: что проникает ближе всего к самому сокровенному в мужчине? Потому что ее душа плещется у нее в глазах. Потому что я грежу о том, как крадусь через складки бархата в ее комнату, вхожу, так — так — так мягко напеваю ей некую мелодию, а ее босые ступни стоят на моих, ее ухо прижато к моему сердцу, и мы вальсируем, словно марионетки. После этого целуемся, она говорит: «Vous embrassez соmmе un poisson rouge!»[236] — и в залитых лунным светом зеркалах мы влюбляемся в свою молодость и красоту. Потому что на протяжении всей моей жизни изощренные, идиотизмом страдающие женщины возлагали на себя задачу понимать меня, лечить меня, но Ева знает, что я есть terra incognita,[237] и исследует меня не спеша, так же, как это делал ты. Потому что она стройна, как мальчик. Потому что от нее исходит запах миндаля и луговой травы. Потому что, когда я подтруниваю над ее мечтой стать египтологом, она пинает меня под столом по лодыжке. Потому что она заставляет меня думать о чем-то ином, нежели я сам. Потому что она предпочитает рассказы о путешествиях сэру Вальтеру Скотту,[238] а Билли Майерля[239] — Моцарту, и ей неведомо, чем отличается до-мажор от мажордома. Потому что я, только я, вижу ее улыбку за миг до того, как она появляется на лице. Потому что императора Роберта не назовешь хорошим человеком — лучшая его часть ушла в музыку, нигде не исполняемую, — и все же она одаривает меня этой редчайшей из улыбок. Потому что мы вместе слушаем козодоев. Потому что смех фонтанирует у нее из макушки и рассыпается в утреннем свете. Потому что такой человек, как я, не имеет никаких дел с субстанцией, именуемой «красотой», — и все же она тут как тут, в звуконепроницаемых каморах моего сердца.
Искренне твой, Р. Ф.
Отель «Ле Рояль», Брюгге
6-XI-1931
Сиксмит,
Разводы — это оч. хлопотные предприятия, но у нас с Эйрсом все было закончено в один день. Всего лишь вчера утром мы работали над вторым действием его амбициозной лебединой песни. Он объявил о новом подходе к нашему Сочинительству:
— Фробишер, сегодня я хотел бы, чтобы ты выдал несколько тем для той части, которая в тональности Severn.[240] Что-нибудь типа кануна войны в ми-миноре. Стоит одной из них привлечь мое внимание, как я займусь этой темой и разовью ее потенциал. Понял?
Понять-то я понял. А вот понравиться мне это не понравилось, ничуть. Научные работы пишутся в соавторстве, да, и композитор может работать с музыкантом-виртуозом — как Элгар[241] с У. Х. Ридом, — но писать в соавторстве симфоническое произведение? Оч. сомнительная идея, и я сказал об этом В. Э. в выражениях, не допускающих двоякого толкования. Он поцокал языком.
— Я не говорил о «соавторстве», парень. Ты собираешь сырой материал, а я перерабатываю его по своему усмотрению.
Это меня нисколько не переубедило. Он стал выговаривать:
— У всех Великих были подмастерья, которые этим занимались. Иначе как Бах выдавал бы каждую неделю по новой мессе?
Вроде бы мы жили в двадцатом веке, когда я в последний раз оглядывался по сторонам, парировал я. Слушатели платят, чтобы услышать того композитора, чье имя стоит в программе. Они не платят денег за Вивиана Эйрса только затем, чтобы получить Роберта Фробишера. В. Э. очень разволновался.
— Они тебя не получат! Они получат меня! Ты не слушаешь, Фробишер. Ты занимаешься топорной работой, я оркеструю, я аранжирую, я шлифую.
