Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
— А? Ты посмотри!
А я и смотрел — с умилением и чуть печальной завистью, как носится она по этому чудо-ковру. Как то ныряет в пёструю волну, пропадая из виду, то выныривает, уносясь всё дальше и продолжая выкрикивать несуразности навроде ой, тону, спасите!..
Солнышко клонилось к горизонту, и меня переполнял тихий невыразимый восторг, знакомый лишь людям, перевалившим за вторую треть жизни.
— Оставишь без букета — сниму с довольствия! — крикнула Лёлька и кулаком для верности погрозила.
Этот чертенёнок бесился до того остервенело, что было ясно: праздник не сегодня и не на новый год: праздник — она сама… И я как проснулся, тоже скинул башмаки и тоже — на цыпочках да в красотищу… А чего, в самом деле? Моей даме хочется букет, и у неё будет букет. Самый роскошный из всех, какие я когда-нибудь дарил. Один — огромный — потрясный и искупительный — за профуканные день рождения, восьмое марта, девятое, десятое, так далее и вообще и просто за то, что это она.
Живём дальше, Андрюх! Солнце — светит, ты — жив-здоров, Лёлька вон в кои-то веки счастлива, чего тебе ещё? Просто живём дальше!
Она носилась вокруг как заведённая. Ходила колесом и даже впервые на моей памяти пела. Причём совершенно не вяжущееся ни с возрастом, ни с видом: какимты-ы-был-таа-кимтыиа-стаал-ся…
Мой повинность-букет был уже, кажется, толще адресата, и я решил, что хватит, не последний же он, честное слово. Но увидел самую большую и самую блазнящую ромашищу, и потянулся за ней. И тут егоза изловчилась и запрыгнула мне на спину. Да так ретиво, что мы кувыркнулись в траву. Она — хохоча, я — ухая и догадываясь, куда всё катится. И собирался уже отделаться шуточками, но наткнулся на до того решительный и вместе с тем испуганный взгляд, что сделалось не до клоунады.
— Знаешь, что… — начала она голосом, со всеми потрохами выдавшим, что. — Если уж так… если и здесь прохода нет… то, может быть… а?
По древним, как вся наша с нею любовь, правилам игры мне полагалось немедленно затянуть волынку о лучших временах.
— Ну ты только посмотри, как всё вокруг здорово, — опередила она. — Мы же хотели, чтобы был праздник? вот пусть и будет… Считай, просто проверяли напоследок… чтобы уже больше не думалось… а?
— Про что не думалось? Что мы проверяли?
— Что может ещё как-нибудь быть, по-другому. А теперь оба видим: не может. Ну нет же никаких лазеек обратно! Вот и нечего себя больше обманывать, — лепетала она, вцепившись в мои почему-то уши. — А я рада даже. Потому что как ещё оно там бы вышло, а тут вот — ты. Не хочу я больше никуда туда!
— Лёль, прекрати, — я попытался высвободиться.
Она упрямилась, не отпускала, но я сильней.
Оторвался, сел.
— Прекрати, говорю.
— С какой это стати? — тоже села. — Я же послушная была? Скажи, была?
— Была.
— Давай теперь ты меня послушаешься?
И — прыг на колени…
Лёленька! Девочка моя! Всё понимаю! Всё. И понимаю, и чувствую всё, и может быть, ещё острей твоего, но так ведь нельзя. Нельзя так. Нехорошо. Ты просто не осознаёшь ещё. Просто решила для себя и упёрлась, а со мной как быть? Мне теперь что — сволочью становиться?
Но вслух лаконичней:
— Ну, я прошу тебя: перестань…
— Да это ты перестань. Ноет он тут! Давай: кому говорю: возьми меня!
И обхватила за шею. Крепко-намертво. И прильнула всем тельцем. И уперлись в меня малюсенькие щекотливые грудки, и заходили ходуном вместе с громадным обезумевшим — я слышал каждый его удар — сердцем — подле моего, такого ж.
— Или как это надо назвать? Овладей, да? Люби? Вылюби? — она бесилась от нетерпения. — А хочешь, по-русски?
— Не надо по-русски, вот только не по-русски, дурочка, — запричитал я скороговоркой же. — Ты даже не представляешь, как боюсь я, что ты, не кто-нибудь, а именно ты — ты… господи, да что же это такое…
Одной рукою я тоже жал её к себе, чуть не раздавливая, а другой яростно наглаживал по затылку — совсем как кошку, у которой март и которую не знаешь, чем унять.
Мне опять не хватало слов. В лучшие миги их всегда не хватает, и лишь такие дебилы как я не понимают, что слова в эти миги не нужны. И лишь такие дебилы ищут их и находят, и твердят, твердят, как поп с трибуны партсъезда:
— …я умру наверно, если ты сделаешься обыкновенной, если станешь такой же, как все, обыкновенной серой хамкой, от которой ничего кроме хамства же произойти не сможет… Лёленька, золотце, малыша моя, ты такой светлой должна быть, чтобы… такой святой, что…
— Это я-то дура? Да это ты идиот! — и она выпросталась и принялась долбать мне в лобешник, бездумно полагая, что так доходчивей. — Хватит лекции читать: будь святой, будь светлой… Год уже читаешь! Ты не видишь, что ли, что здесь всё не как там?
— Что? Ну что тут по-другому? Ты не ребёнок, а я не старик? Кровь в нас с тобой не одна течёт?
— Андрюшка… Ты слепой, — и сползла с меня. — Может, хватит в бога-то играть? Бороду он, поглядите-ка, отпустил, мимо зеркала не пройдёт, чтобы не покоситься: ну, как там? нимбом ещё не пахнет? Успокойся, милый: чем от тебя пахнет, я потом как-нибудь расскажу…
— Ну что ты несёшь? Какие зеркала? Ты первое зеркало здесь вчера только увидала…
— Да? А с лампой по ночам то и дело к окошку зачем? Чего ты там разглядываешь? Не себя? Мне уж хотя бы не ври… Какой, вот какой ты на фиг создатель? Создавать хочешь — ну и вперёд! Бери и создавай! — она орала, так орала, что казалось, связки сейчас сорвёт, и лёгкие лопнут, а сама вообще описается. — Нету же больше ничего кругом. Лес один. Ты да лес. А перед тобой — глаза-то разуй — женщина. Последняя, может, на земле, Ева, считай, готовая! Извини, конечно: какая уж есть, других не завезли…
— Да чего ты…
— Да заткнись! Я тебя умоляю: заткнись и помолчи минуту. Одну только минуту помолчи… Дед мне сказал… А ему бабка… Что придут Адам с Евой… Ну неужто так трудно врубиться: Адам-то — ты!
— Лёленька, мы втроём пришли.
— Да ты оглянись: нет больше третьего. Ты Адам. Сам не чувствуешь, мне поверь, — чем спокойнее она становилась, тем большую власть надо мной обретала, и я ощущал это как данность, которой всё труднее сопротивляться. — И не надо ничего бояться. Нечего нам с тобой бояться. Дед знаешь что напоследок сказал? Знаешь?..
Откуда? Ну вот откуда, хорошая ты моя, мне знать, что там ещё сказал тебе старый хрыч на прощание!
— Что я не папкина.
И мир перевернулся вверх тормашками…
10. Тень отца и ещё четверо, не считая собаки
…Это правда, братан…
…Валя, ты хоть не смей!
…Да чего тут сметь-то… Ты же помнить должен: у нас с Анькой и правда долго не получалось. Пошли к докторам. Доктора говорят: в супруге проблема. Ну, и взялся я Анюту по институтам возить, благо по карману уже было. Год, два — всё без толку. Смотрю: она стареть стала. Прямо на глазах. От вины. А какая вина? — ну не дал бог. Бывает… На каждом же шагу такое… И вдруг: давай разведёмся, пока я руки на себя не наложила… С ума, говорю, сошла! Ты чего?! Ничего, говорит. Не могу, говорит, больше, сколько можно, хватит по этим клиникам мотаться, пустая я. А ты, говорит, женись и попробуй сначала… Дура ты, говорю, Аньк, дура: ну, если уж так — вместе и переживём. Нет — женись и всё… Да какого хрена, говорю, если я тебя люблю? А она своё: пустая, всю жизнь тебе перекаверкала, не хочешь разводиться, тогда вон на стороне где-нибудь заделай, только не могу я так больше. Чего, говорю, Ань, именно-то ты не можешь? Смотреть, говорит, больше не могу, как мучаешься. Ах, не можешь, говорю? И пошёл наверх, принёс ружьё, при ней оба ствола зарядил. Ладно, говорю: я мучаюсь, ты не можешь, тогда давай один сейчас в тебя, другой в себя… Она глядит, понимает, что не шучу, прости, говорит, Валь, жакан забрала, за руку взяла, повела на кухню, литровку из холодильника достала, и так мы до утра и просидели. А утром уже я её — цоп за руку да в «Москвича» — «Москвичонок» у меня тогда был. Она: куда, зачем? Сиди, говорю. Вспомнил я, Андрюх, про бабку одну мне рассказывали… Ну, рассказывали и рассказывали, ты-то знаешь, не верю я в них, а тут думаю: а чего? Хуже, что ль, сделает? И посадил и повёз…
