Мо Инья - Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии
— Нет, я его не заметила.
— Ну как же! Ведь он отчаянно махал тебе руками.
— Жаль, но я действительно не заметила. Боюсь, он обидится.
— Не замечать — привилегия женщин.
Когда в тот же день Гвидо появился у деда, соответствующим образом одетый, причесанный и надушенный, донья Лупе была с ним так обворожительно мила, что он совсем потерял голову и не сводил с нее влюбленных глаз.
То было время, когда наши молодые люди отправлялись за знаниями в Европу. То было время Байрона, викторианская эпоха еще не наступила. Юный Гвидо ничего не знал о Дарвине и его теории эволюции, зато знал все о Наполеоне и Французской революции. Он рассмеялся, когда донья Лупе выразила удивление по поводу того, что он участвовал в этой дикой процессии в честь святого Иоанна.
— Я просто обожаю наши старинные праздники! Они так романтичны! Вы не поверите, но вчера вечером я вместе со своими приятелями проделал немалый путь, чтобы увидеть процессию, посвященную Тадтарин.
— Она тоже была романтичной? — осведомилась донья Лупе.
— Фантастической, сверхъестественной. У меня мурашки пошли по коже. Женщины находились в каком-то мистическом трансе. А та, что играла роль Тадтарин… О, это незабываемо!
— Боюсь вас разочаровать, Гвидо, но эта женщина — моя кухарка!
— Она великолепна!
— Моя Амада? Великолепна? Эта старая жирная баба?
— Она прекрасна, как прекрасно это старое дерево, к которому вы так грациозно прислонились, — настаивал молодой человек, вызывающе глядя на собеседницу.
Они были в саду, среди манговых деревьев, гудевших от множества насекомых. Донья Лупе, подобрав ноги, сидела на траве, а Гвидо лежал перед ней, с обожанием смотря ей в глаза. Дети гонялись за красивыми бабочками. Очень медленно солнце клонилось к закату — длинный день, казалось, никак не хотел кончаться. Время от времени из дома доносились взрывы хохота — это мужчины играли в карты и рассказывали разные истории.
— Романтично! Великолепно! Восхитительно! Неужели в Европе вы научились только этим словам? — воскликнула донья Лупе, почувствовав раздражение.
— Нет, еще я научился видеть таинство и святыню там, где непосвященный ум видит только грубость.
— Что же таинственного и святого в Тадтарин, например?
— Не знаю. Но чувствую, что есть в ней и то, и другое. И, сказать вам по чести, это меня пугает. Эти обряды дошли до нас с незапамятных времен. И главная роль в них отведена женщине, а не мужчине.
— Но ведь праздник-то посвящен святому Иоанну!
— Ваш святой Иоанн не имеет к нему никакого отношения. Женщины поклоняются богу значительно более древнему. Знаете ли вы, что ни один мужчина не смеет участвовать в праздничных ритуалах до тех пор, пока не наденет на себя что-нибудь из женской одежды?
— В самом деле? И что же было на вас, Гвидо?
— Вы очень язвительны. Я так заморочил голову одной беззубой ведьме, что она охотно стянула с себя чулок. А я надел его на руку, словно перчатку. Представляю, как неодобрительно отнесся бы к этому ваш супруг.
— И что же это за праздник?
— Я думаю, он напоминает нам о тех временах, когда вы, женщины, были хозяевами положения, владычицами. А мы, мужчины, — вашими рабами. Королевы были прежде королей, жрицы прежде жрецов, а луна прежде солнца.
— Луна?
— Женщины подчинены луне.
— Как это понимать?
— И у женщин бывают приливы, и, подобно приливам моря, они вызываются луной. Первая кровь…
— Молодой человек!
— В чем дело, Лупе? Я обидел вас?
— Так вот как говорят с женщинами в Европе!
— О нет, там на них молятся, как молились мужчины на заре человечества.
— Вы сошли с ума!
— Почему вы так испугались, Лупе?
— Я? Испугалась? У вас еще молоко на губах не обсохло. Прошу вас, мой юный друг, не забывать, что я замужняя женщина.
— Я помню об этом. Я никогда не забываю, что вы женщина. И притом прекрасная. Разве вы превратились в чудовище после замужества? Или перестали быть женщиной? Перестали быть прекрасной? Разве мои глаза не говорят вам иное?
— Это уж слишком! — воскликнула донья Лупе, вставая.
— Не уходите, умоляю вас! Не будьте такой бессердечной!
— С меня достаточно, Гвидо! А потом — куда подевались дети? Я должна разыскать их.
Когда она приподняла юбки, чтобы уйти, молодой человек прильнул к ее ногам и благоговейно поцеловал носок туфли. Охваченная внезапным страхом, донья Лупе опустила глаза, и он почувствовал, как дрожь прошла по ее телу. Не отводя от него взгляда, она сделала несколько шагов в сторону, затем повернулась и бегом направилась в дом.
Вечером дон Рафаэль заметил, что его жена явно не в духе. Домой они ехали вдвоем, дети остались ночевать у дедушки. Жара стояла прежняя, зной не спадал ни в сумерках, ни на рассвете. Вот и сейчас, после захода солнца, он мучил их, как будет мучить рано поутру.
— Юный Гвидо не слишком преследовал тебя?
— Не отставал весь день.
— Ох уж нынешние молодые люди! Мне было стыдно за весь род мужской. Он смотрел на тебя, как побитая собака.
Она кинула холодный взгляд на мужа.
— Стыд за мужчин? И это все, что ты почувствовал, Рафаэль?
— Хороший супруг всегда полагается на порядочность жены, — назидательно произнес он и улыбнулся.
Но она не ответила на его улыбку и отодвинулась в угол коляски. Помолчав, донья Лупе сказала с вызовом, глядя прямо в глаза мужу:
— Он поцеловал мне ногу.
Дон Рафаэль нахмурился.
— Полагаю, теперь ты сама убедилась? — Он сделал пренебрежительный жест. — Они, как животные, повинуются только инстинктам! Целовать ноги женщине, ходить за ней с собачьей преданностью, рабски обожать ее…
— А разве обожать женщину такой уж позор для мужчины?
— Порядочный мужчина любит и уважает женщину. Несдержанный, невоспитанный — «обожает».
— Но, может быть, мы не хотим, чтобы нас уважали. Может быть, мы хотим, чтобы нас обожали?
— Значит, он все же обратил тебя в свою веру?
— Не думаю. Но хватит об этом. У меня голова раскалывается от жары.
Однако, когда они приехали домой, она не легла в постель, а стала бесцельно бродить по пустому дому. Дон Рафаэль принял ванну и переоделся. Войдя в темную гостиную, он обнаружил, что жена, все еще в белом платье, наигрывает на арфе какую-то мелодию.
— Тебе не жарко в этой одежде, Лупе? И почему здесь так темно? Вели кому-нибудь зажечь свечи.
— В доме ни души, все ушли смотреть Тадтарин.
— Мы кормим шайку бездельников, — пробормотал дон Рафаэль.
Донья Лупе встала и приблизилась к окну. Он подошел к ней, взял сзади за локти и поцеловал в затылок. Жена никак не отозвалась на его поцелуй, и он обиженно отпустил ее. И тут донья Лупе вдруг резко повернулась к нему.
— Послушай, Рафаэль. Я тоже хочу посмотреть Тадтарин. Последний раз я видела ее, когда была маленькой девочкой. А сегодня последний день праздника.
— Ты сошла с ума! Туда ходит только чернь. И ведь ты сама говорила, что у тебя болит голова!
— Но я хочу. К тому же в помещении голова болит еще больше. Сделай мне такое одолжение, Рафаэль!
— Я уже сказал: нет! Ступай переоденься. Бог мой! С тобой определенно что-то стряслось…
Он подошел к столу, открыл коробку с сигарами, выбрал одну, откусил кончик и огляделся по сторонам в поисках огня.
Донья Лупе еще стояла у окна, упрямо вздернув подбородок.
— Прекрасно, — сказала она. — Если ты не хочешь, оставайся. Я пойду одна.
— Прошу тебя, Лупе, не раздражай меня.
— Я поеду с Амадой. Энтой отвезет нас. Ты не можешь мне запретить. В этом нет ничего дурного, и я уже не девочка.
Гордо выпрямившаяся, с упрямо поднятым подбородком, донья Лупе выглядела такой юной и хрупкой, что у мужа дрогнуло сердце. Он улыбнулся и, пожав плечами, сказал:
— Это все из-за жары. Но раз ты настаиваешь — будь по-твоему. Вели запрягать.
Праздник Тадтарин длится три дня — в день святого Иоанна и два предшествующих. В первую ночь роль Тадтарин исполняет маленькая девочка, во вторую — зрелая женщина, а в третью — старуха, которая умирает и воскресает вновь. Процессия в честь Тадтарин сопровождается всеобщей вакханалией и плясками.
На площади перед церковью несколько карет уже медленно катили по кругу, и коляска Морета включилась в эту вереницу. Их часто окликали. Тротуары площади и боковые улочки были забиты людьми, от которых исходил резкий запах пота, многие стояли на балконах соседних домов, высовывались из окон. Луна еще не взошла, и темноту разрывали только яркие молнии, подобные обнаженным нервам черного неба.
— Идут! Идут! — закричали вдруг с балконов.
— Идут! Идут! — подхватили на улице. — Женщины несут своего Иоанна!
