Стив Тольц - Части целого
— Проекта, — подсказал я, и мы с отцом переглянулись.
— Да, да, проекта. Я поклялся себе, что, если выберусь, буду жить моментом, и пошло все в задницу. Пусть другие поступают как хотят, а я стану следовать совету Гарри и до конца своих дней останусь анонимом.
Внезапно Терри повернулся к Кэролайн к посмотрел на нее чистыми серьезными глазами:
— Все хотел тебе позвонить, но каждый раз, когда собирался, вспоминал изолятор, свою камеру смерти, и понимал, что моя любовь была собственнической — как и мои спортивные безумия, способом отгородиться от небытия. Поэтому предпочитал заниматься любовью только с проститутками. С ними нет опасности скатиться в древнее болото ревности и проявить себя собственником. Я, как бы выразился Гарри, снял себя с соревнования. Я свободен и стал свободным с того самого дня. И знаешь, чем я теперь занимаюсь? Каждое утро, проснувшись, десять раз повторяю: «Я животное без души с удивительно коротким сроком жизни». Затем выхожу, и пока мир пляшет или плачет, доставляю себе маленькие радости. Мы в кооперативе зарабатываем не бог весть как много, но на приличную жизнь хватает. И можем позволить себе жить как короли, потому что в Таиланде все дешевле грязи.
Установилось долгое молчание, и никто не знал, куда девать глаза.
— Австралия тебя любит, — наконец произнес отец.
— А тебя ненавидит, — ответил Терри.
Дороги братьев, на которых не было других пешеходов, расходились в противоположные стороны, но, несмотря на это, они пришли к одному заключению: Терри — посредством прозрения в миг катарсиса второго рождения, отец — после долгих рассуждений, размышлений и навязчивых интеллектуальных мыслей о смерти. Необразованный Терри, о котором отец однажды сказал, что он не способен, помочившись на снег, написать собственное имя, интуитивно почувствовал, какую западню представляет страх смерти, и легко ее обошел, словно собачье дерьмо на ярко освещенной улице. А отец, наоборот, умом понимая, где таятся ловушки, умудрился угодить в каждую. Я видел это по его лицу. Отец был раздавлен. Терри жил правдой его жизни, а он нет, хотя это была его правда.
— Ну и к чему мы пришли? — спросил он.
— Вы останетесь со мной. Все.
Мы переглянулись, понимая, что ничего хорошего в этом нет но и выбора нам не дано. Никто не пошевелился. Мы напоминали пещерных людей, чья пещера только что просела в глубь земли. Переводя взгляд с отца на его брата, я подумал: «И эти исковерканные натуры — моя семья!» А затем: «Профессиональные преступники и философы имеют на удивление много общего. Они не в ладах с обществом, живут бескомпромиссно, только по своим правилам и очень плохие родители». Прошло несколько минут, все так и стояли как вкопанные, но я почувствовал: братья тянут меня в разные стороны и рвут на части.
VIII
Жизнь в Таиланде текла легко и непринужденно. Эту землю называют страной улыбок. И не случайно: тайцы все время улыбаются, так что сначала я даже решил — мы попали в страну дураков. Впрочем, хаос Бангкока весьма гармонировал с состоянием моего рассудка. Остерегаться приходилось лишь одного — если не считать водопроводных кранов и этих подозрительных улыбок: тайцы чрезвычайно высоко ценят головы, чего не сказать о ногах, и мне постоянно твердили, чтобы я не вздумал целить своими ходулями по черепушкам. Неужели в глазах окружающих я собрался заняться именно этим?
Туристический справочник утверждает: иностранцев не возбраняется посвящать в буддийские монахи. Подобная запись была бы впечатляющим добавлением к моей биографии, подумалось мне, но потом я узнал, что монахи должны воздерживаться от убийства клопов, даже если те заползают к ним в пижаму, им нельзя воровать, лгать, заниматься сексом, предаваться роскоши и употреблять опьяняющие вещества, включая пиво и двойной эспрессо. Из радостей остается одна медитация и ритуальное курение благовоний. Подобная философия основана на понимании, что вся жизнь — страдание, и так оно и есть, если жить, не воруя, не обманывая, не занимаясь сексом и в отказе от роскоши, пива и двойного эспрессо. В любом случае, чтобы стать буддийским монахом, я был слишком переполнен ненавистью. В уме я сочинял письма Адской Каланче. Они включали такие слова, как «ненасытная шлюха» и «распутная дрянь», и пожелания: «надеюсь, ты через рот отрыгнешь свою матку». Буддисты, как правило, мыслят совсем иначе.
Я рассказал Терри о моих планах убить Тима Ланга, и мы смеялись до колик в животе. Это растопило лед между нами, и впоследствии мы провели вместе много дней и ночей. В постель я ложился с уставшими и продолжавшими гудеть ушами. Терри, как и его брат, был склонен к жестоким приступам словесных извержений на любые мыслимые темы. Иногда они прерывались мгновениями рефлексии, и он поднимал палец, словно призывал к тишине всю Вселенную. Раскачивался на толстых ногах, безмолвно раскрыв рот, а его зрачки в это время сужались, будто я направлял ему в лицо луч фонаря. Бежали минуты, пока палец не опускался и он не продолжал говорить. Терри вел себя так в ресторанах, на овощных базарах, на маковых полях и на секс-шоу. Чем больше я проводил с ним времени, тем отчетливее видел за его озорной улыбкой силу и нечто нестареющее. Даже застрявшие в его бороде крошки хлеба, в которых до того обжарилась рыба, казались чем-то вечным, будто сидели там всегда.
Он обзавелся невообразимыми привычками. Любил побродить по улицам, проверяя, осмелится ли его кто-нибудь грабануть. Частенько позволял залезть себе в карман, а потом хохотал, вспоминая, что у него пропало. Время от времени ловил воришек и объяснял, что они делали неправильно. Иногда регистрировался в туристических гостиницах и изображал немецкий акцент. И ни разу не пропустил ни восхода, ни заката. Однажды под вечер мы наблюдали, как темно-оранжевое солнце истекает кровью над горизонтом.
— Это великолепие возможно вследствие загрязнения атмосферы перенаселенным городом. Кто-то даже должен об этом сказать! Так почему не я? По сравнению с этой красотой собственно деяния природы выглядят бледно. То же касается массового уничтожения. Придет время, и мы будем наслаждаться сиянием радиоактивной зимы — и как по-твоему, неужели она не покажется нашим глазам божественной?
Кроме контрабанды героина и проституции, демократический кооператив преступления занимался приемом ставок на матчах по боксу — этому национальному виду спорта. Терри брал меня с собой, когда подкупал спортсменов, чтобы те изображали поражение. Я вспоминал, какая у него была слава в Австралии, с каким упорством боролся он с коррупцией в спорте, и был поражен, что ему так легко удалось спустить все это в унитаз. По дороге на матчи он пытался остановить трехколесное мототакси, но только пугал водителей — ни один не соглашался посадить моего мамонтоподобного дядю, и нам приходилось идти пешком. Терри никогда не злился — радовался возможности остановиться на овощном базаре, купить пучок кориандра и повесить его на шею («пахнет лучше любого цветка»). Во время матчей расспрашивал обо мне: что мне нравится, что не нравится, на что я надеялся, к чему стремился, чего желал? Несмотря на то что его средствами к существованию были наркотики, проституция и игорный бизнес, Терри умел расположить к себе. Я раскрывался перед ним, как ни перед кем другим. Он серьезно выслушивал мои исповеди, и когда я поведал ему историю страхов и любви к Каланче, ответил, что я любил ее искренне, но не по-настоящему. С этим я поспорить не мог.
Но что меня больше всего привлекало в родственнике, так это то, что он говорил о реальном мире: о тюрьмах, массовых убийствах, потогонной системе и голоде, бойнях, гражданских войнах, королях и современных пиратах. Я с удовольствием отдыхал, покинув на время навязчивый, удушающий философский мир загнанной в тупик и заключенной в отхожее место отцовской мысли. Терри рассказывал о своей жизни в Китае, Монголии, Восточной Европе и Индии, о набегах в отдаленные опасные области, встречах с убийцами в грязных игорных притонах и о том, как он убеждал их присоединяться к демократическому кооперативу преступления. Говорил о своем чтении — что начал с любимых книг брата. Как сперва продирался сквозь них, влюбившись затем в печатное слово, и жадно глотал тома в пустынях и джунглях, в поездах и на спинах верблюдов. Я узнал про тот миг, когда он решил дать себе волю в еде (это случилось в Чехии — подавали холодный картофельный суп с клецками). В еде Терри видел связь с человечеством: куда бы он ни приезжал, его везде приглашали к семейной трапезе. Он угощался по законам народа, пробуя по всему миру на вкус культуру страны и обычаи. «Быть толстым — значит любить жизнь», — заявил он, и я понял: его огромный живот — отнюдь не неприступная крепость на пути к миру, а попытка его объять.
Почти каждую ночь в дом приходили проститутки, иногда по две или три вместе. При виде огромного тела Терри их профессионализм моментально улетучивался, а тайские улыбки на молодых, свежих личиках превращались в гримасу. Мы невольно сочувствовали девушкам, когда они вели Терри в спальню, словно работницы зоосада пришедшую в возбуждение гориллу. Но когда они появлялись снова, он был реабилитирован, проститутки удалялись радостные и осчастливленные. Опыт укреплял их, даже омолаживал. Были у Терри и любимые шлюхи, навещавшие ночь за ночью. Они часто ужинали с нами и не переставали улыбаться и смеяться. Он их страстно любил, относился к ним с нежностью и вниманием и, мне казалось, ничуть не расстраивался, что они уходили отдаваться еще кому-то и отсасывать у других мужчин. Его любовь ничем не отягощалась — ей не мешало чувство собственника. Это была подлинная любовь. И я сравнивал ее с тем, как сам любил Адскую Каланчу. Моя любовь к ней настолько погрязла в желании беспредельно владеть, что, если вдуматься, мое чувство вообще не напоминало любовь.
