Джойс Оутс - Сад радостей земных
– Давай машину, черт подери! Джуд! Джонатан! Давай сюда машину, болван, сукин сын! Он же истечет кровью и помрет! Чего стоишь?
Машину в конце концов пригнал Джонатан. А время шло. Кречет все стоял на прежнем месте и смотрел, воздух сделался твердый, ни вдохнуть, ни выдохнуть, и невозможно понять, что же случилось, и при чем тут он. Все происходило медленно, как во сне. Он не плакал, не подумал, что можно заплакать. И все еще сжимал в руках ружье, которое дал ему Ревир. Клара подняла Роберта, дотащила его до своей новой машины и уложила на заднее сиденье. Она все еще кричала, орала на всех. Кречет не понимал, чего она хочет. Джонатан, белый как мел, шел за ней по пятам и пытался помочь, но руки его словно бы никак не могли дотянуться до Роберта. Все они боялись Роберта, все, кроме Клары, а она продолжала кричать. Наконец Кречет уронил ружье и зажал уши ладонями. Джуд стоял где-то в стороне, у ограды, прислонился к ней, как спросонья. Точно хотел и никак не мог проснуться.
– Поди к телефону, предупреди, что мы едем! – велела Кречету Клара. – Доктору позвони!
И поехала напрямик, машину затрясло на кочках, Джонатан с трудом дотянулся, на ходу захлопнул заднюю дверцу, а Кречет так и остался стоять, зажимая ладонями уши.
Он остался один, только Джуд стоял поодаль, Джуда тошнило, а на земле расплывалась большая, блестящая лужа крови, и у ограды из колючей проволоки валялось ружье Роберта.
Роберт умер в машине, когда до врача оставалось каких-нибудь пять минут езды. После эту машину сожгли, потому что сзади все насквозь пропиталось кровью, это Клара захотела, чтоб ее сожгли. Еще мною лет Клара станет говорить об этой поездке – со злостью, с язвительной насмешкой, словно и эту машину, и неровную дорогу, и даже то, что доктор жил так далеко, – все это кто-то устроил ей назло.
– И Джуд тоже… мямля несчастная, хуже маленького! – станет она повторять, выставляя напоказ великолепные белые зубы.
Много дней спустя, когда она оправилась после того, что с ней случилось (Кречет не очень понял, почему она была больна, и никто не стал ему объяснять), она наконец сказала, не дотрагиваясь до него:
– Это ты его застрелил?
Он тысячу раз им всем рассказывал, как это случилось: Роберт стал перелезать через ограду и сорвался.
Кречет столько раз это объяснял, что уже тошно было снова объяснять, а им тошно про это слушать.
– Это ты его застрелил? – повторила Клара.
Спрашивает, а сама смотрит в упор, холодно, без улыбки, лицо у нее гладкое, точно восковое, волосы зачесаны назад.
– Не знаю, – сказал наконец Кречет.
Его затрясло при этих словах, и он надеялся – может, она избавит его от этой дрожи? Если она до него дотронется, обнимет, дрожь уймется. Но Клара к нему не притронулась. Еще несколько минут молча на него смотрела. И опять спросила:
– Это ты его застрелил?
– Не знаю.
– Когда ж ты будешь знать?
Кречет беспомощно стоял перед ней. В голове гудело, будто в ней кружил целый рой красивых, хрупких стрекоз, которых он видел в тот памятный день; но отвечать было нечего.
– Чего не знаешь, про то молчи, – сурово сказала Клара. – Держи язык за зубами, понял?
5
Он понял. Долгие месяцы он непрестанно думал о случившемся и еще долгие месяцы станет гнать от себя эти мысли, но не думать не сможет. И потом еще годы протянутся от смерти Роберта до той, негаданной, что подстерегает его самого, а воспоминание, все такое же нестерпимо жгучее, яркое, вновь и вновь будет возвращать его в тот день, когда Роберт истек кровью.
– Ладно, можешь больше не брать в руки свое ружье, – сказал ему Ревир.
Кречет знал: Роберта убило не его ружье, а ружье Роберта, но не все ли равно… Хотел отдать свой дробовик одному мальчику в школе, но отец взял его и спрятал. У Ревира появилась новая привычка – неожиданно замолчит на полуслове и застывшим взглядом уставится куда-то в стену или в небо; потом очнется, но уже не вспомнит, о чем говорил. При отце Кречету не по себе. Как будто вдруг распахнул дверь, а там отец – не тот строгим, подтянутый, что так прямо сидел во главе стола, смотрел на Клару странным тяжелым взглядом, как-то очень по-хозяйски, и явно не слушал, что она ему говорит, – совсем не тот, а какой-то другой, незнакомый.
По воскресеньям вечерами Ревир теперь читает домашним Библию. Он сказал, что когда-то так делал его отец.
Зимой вечера эти всегда длинные и жаркие, потому что все сидят у камина. Тяга плохая, огонь задыхается, дым валит в комнату. На ковер выскакивают злые искры, и тогда у Клары есть предлог вскочить и затоптать тлеющее пятнышко.
– О господи! – бормочет она себе под нос.
Ревир сидит около большой пузатой лампы-молнии, кажется, будто яркие, кричащие краски кружат по ее пестрому абажуру; остальные члены семейства рассаживаются за столом и слушают, а потом каждый по очереди тоже читает вслух.
И Кречет слушает эти рассказы о давнем, до безумия запутанном прошлом: Ветхий завет нравится ему больше Нового – ведь там в событиях еще не было особого смысла, все только еще должно было решиться. А в Новом завете все уже решено, и истории пришел конец. Читая о Моисее или о путаных судьбах разных людей, которых постигли всяческие кары, Ревир начинает дышать часто и тяжело, голосу его прибывает силы от этого нелепого неистовства. Тогда Кречет приспускает веки, и грубо вылепленная седеющая голова отца представляется ему тенью самого господа бога. Он слушает с волнением, зная, что еще через несколько строк все кончится смертью или возмездием – в сущности, неважно, чем именно. Над всем миром витает дух божий, и подстерегает, и не знает покоя; порой он устремляется на кого-нибудь с высоты, точно хищная птица, точно ястреб, и уносит в клюве новую жертву. Кречет внутренне поеживается: уж конечно, эта сила и его тоже схватила бы за горло, если б миром, в котором живут они с Кларой, и впрямь управлял этот бог… но ведь это неправда, бог – всего лишь слово, просто одно из множества слов, написанных во множестве книг.
Однажды с глазу на глаз он спросил у матери:
– Ты бога когда-нибудь видела? Или, может, говорила с ним?
– Ты что, спятил?
– Ну, как те люди в Библии?.. А почему же тогда он столько про это говорит?
Клара и Кречет называли Ревира только «он»; некое безликое местоимение, оно и оставалось безликим. А Ревир и в самом деле начал больше говорить о религии. О боге. Это подкралось постепенно, как постепенно человек лысеет, начинает страдать хроническими головными болями или артритом. Клара натянуто усмехнулась, так что стало ясно – ей неловко перед сыном за мужа, и Кречет пожалел, что спросил ее об этом.
– Ты знай молчи и слушай – вот как я.
