Александр Горшков - Отшельник. Роман в трёх книгах
Матушка строго взглянула на Надежду:
— В молитве о них. Непрестанной молитве. Усердной. Это и есть наша жертва Богу не только за родителей, а за весь мир. Постарайся понять это и не разменять святую молитву, общение с Богом на болтовню по мобильному телефону. Жили ведь раньше люди не только без мобильных, а даже без самых обычных телефонов — и ничего, обходились. Ты можешь представить себе истинного подвижника, аскета с мобильником? Нет? И я нет. Святые отцы оставили нам яркий образ молитвенников, показали личный пример молитвы сосредоточенной, а не рассеянной разными разговорами, отвлечением на суету. И не потому, что в то время не было телефонов. Природа греха, страсти лишь приспосабливается к духу нашего времени, а в своей основе остается неизменной. Любая уступка греху, любой компромисс с ним — это сдача без боя настоящего монашества. Тогда оно постепенно становится декоративным, бутафорным, грубой подделкой. Тогда монах с мобильным телефоном, монах с компьютером и Интернетом, монах у телевизора, монах в телевизоре, монах с гитарой, еще с чем-то чисто мирским воспринимаются уже самими монашествующими как что-то совершенно нормальное. Когда мы занимались в институте наукой, на посторонние разговоры не оставалось ни минуты, а теперь, молясь, и подавно. Монах должен быть занят молитвой и трудом, а разговоры по телефону — это ни то, ни другое. У истинного монаха есть только одна связь: с Богом.
***
Надежду не переставало удивлять, как могла обходиться без мобильной связи ее настоятельница. К ней ведь постоянно кто-то приезжал: бывшие коллеги по науке, влиятельные бизнесмены, благодетели, желавшие помочь развитию монастыря. При этом она сохраняла молитвенную собранность и настроенность. Все эти ежедневные визиты не отвлекали ее от усердной молитвы: и вместе с сестрами в храме, и у себя в келье. Это ее состояние не могло укрыться и от гостей. По едва заметным движениям губ игуменьи и скольжению вязаных четок в ладонях все понимали: настоятельница молится даже тогда, когда общается по делу с приезжими людьми. Молится своим горячим сердцем.
Надежда заметила: всякий раз, когда она начинала совершать молитву, ее кто-то непременно вызывал на связь. Звонила вечно беспокойная мама, звонила вечно веселая сестра, звонили вечно любопытные друзья. Звонки, SMS-ки, постоянные сообщения — все это отвлекало от сосредоточенной молитвы, разрушало ее, нарушало молитвенную настроенность. И это ощущали все, кто пришел в монастырь служить Богу, молиться Ему, но через такой, казалось бы, пустяк, как мобильный телефон, оставались привязанными к оставленному миру. Привязанными крепко. Жестко. Властно.
Слушая наставления игуменьи, Надежда тоже стала ограничивать себя в пользовании телефоном, выключая его во время своего пребывания в монастыре. И сразу ощутила прилив желания молиться, больше времени проводить в храме. Даже привычное общение с такими же послушницами стало тяготить ее. Заметила она и то, как часто, начавшись с духовных вопросов, оно перетекало уже в пустые девичьи разговоры, пересуды, ненужные рассказы о той жизни, которую они намеревались оставить, чтобы посвятить себя служению Богу.
***
Но кое-что в решениях настоятельницы вызывало в душе Надежды внутренний протест, обиды, расстраивало душевное состояние, доводя до слез, отчаяния и даже ропота. Надежде хотелось убедить настоятельницу, что все замечания относительно ее поведения в монастыре безосновательны, но та оставалась непреклонной, решительно требуя неукоснительного выполнения благословений. И чем более беспрекословно она требовала, тем больше Надежде казалось, что игуменья попросту придирается к ней, хочет унизить в глазах других сестер и послушниц. А это вызывало обиду. Она ловила себя на мысли, что одергивая ее в присутствии остальных, игуменья хочет укрепить свой авторитет, власть: дескать, смотрите, мне подчиняется дочка всемогущего господина Смагина.
Особенно непонятным стало решение матушки Антонии взять к себе келейницей не ее, Надежду, — грамотную, подтянутую, всегда опрятную, видную, а недавно приехавшую в их обитель послушницу Софию, настоящую замухрышку: так, по крайней мере, сразу бросилось в глаза Надежде. Та ходила по монастырю с вечно опущенной головой, потупленным взглядом, угрюмая, никогда не улыбаясь, всячески избегая общения с остальными. Да и внешне София разительно отличалась от Надежды: низкорослая, горбатая, хромающая на левую ногу, с въевшейся от постоянных работ на земле и в коровнике грязью под ногтями да незаживающими ссадинами на руках.
«Ну и “красавицу” матушка себе выбрала, — недоумевали остальные, — настоящее пугало огородное: ей не гостей встречать и за игуменьей ухаживать, а над полем ворон гонять — ни одна не пролетит, побоится».
Такие разговоры доходили и до Надежды, сменяя недоумение на озлобление и неприязнь. А когда она получила от игуменьи благословение работать в коровнике, бывшем частью их монастырского хозяйства, неприязнь выплеснулась в горькую обиду, быстро сменившуюся негодованием и гневом. Надежда окончательно потеряла внутренний мир, тишину: вместо этого там бушевали бури обид, подозрений, самооправданий. На ум ничего не шло: ни молитва, ни благочестивые размышления — все вытеснили обида и злость.
«Меня достать хочет, — кипело в душе Надежды, — унизить перед всеми, свою власть показать. Ну и пусть! Пусть возле себя держит эту дуру неотесанную, деревенщину горбатую. Небось, рядом с ней уже не профессором себя чувствует, а целым академиком. Зачем я ей? Ведь и поспорить могу, и свое мнение открыто высказать, и не выслуживаюсь перед ней, как некоторые. Зачем ей умные? Она сама вся из себя. Хороша “профессорша”, нечего сказать. Представляю, что о ней думают бывшие коллеги, когда приезжают сюда, а им навстречу выходит чумазое пугало».
Эти мысли разгорались в душе Надежды все с большей силой, приводя ее временами в бешенство и отчаяние, внушая бросить, плюнуть на все и найти обитель, где, как ей казалось, царит настоящая справедливость, уважение, любовь, мир и согласие. А эта строптивая настоятельница пусть остается, мнит из себя кого угодно и окружает себя кем угодно. Свет клином на ней не сошелся.
***
Обиды жгли душу Надежды, нещадно терзали ее, требуя постоять за себя, высказать настоятельнице все, что кипело, а потом покинуть обитель. И Надежда была готова сделать это, как вдруг ее охватило то, к чему она была совершенно не готова, не знала, как с этим бороться, как справиться. Поэтому решила остаться.
Ее душу охватила… блудная страсть. Похотливые мысли, неизвестно откуда хлынув нескончаемым потоком, не давали ей покоя ни днем, ни ночью, ни в храме, ни в келье. Они навязчиво лезли и лезли, являясь в бурных сновидениях, заставляя вместо молитвы блуждать взглядом по молящимся паломникам: мужчинам и молоденьким девочкам. Надежда не знала, как отогнать от себя эту грязь, это мучительное, изнуряющее всю плоть наваждение.
