Елена Катишонок - Свет в окне
Я хочу, чтобы прекратился бардак, злобно подумал Присуха. Заглянув на всякий случай в класс, он хмуро поздоровался со скучающей молодой беременной женщиной, сказал, что урока не будет, и вышел на улицу, раздосадованный донельзя.
Где-то на почти законном основании празднует завтрашний праздник рабочая молодежь, «наш контингент», и чья-то молоденькая беременная жена с облегчением отправилась домой. Милая женщина из автобуса нашла нужный адрес и пьет сейчас в гостях чай с пирожными. Только доцент Присуха, бывший старший преподаватель университета, ждет автобус на февральском ветру, чтобы скорее вернуться к работе, которая никому не понадобится.
Ее никто даже не прочитает.
Ни коллега, ни студент, ни аспирант – никто.
Никто не увидит кипу перепечатанных страниц, переложенную рукописными листками.
Дмитрий Иванович понял это десять лет назад, ясным майским днем, в кабинете следователя КГБ с какой-то простой фамилией, которую с облегчением забыл. Понял, жил с этим пониманием – и продолжал шлифовать и оттачивать уже написанное, продолжал вопреки отлучению от университета: зачем-то это было нужно.
И нужно было в бессмысленный вечер стоять в ожидании автобуса, рядом со сломанной скамейкой, чтобы властно пришла трезвая и четкая мысль: бросить. Потому что, если бы завтра – или полгода, или пять лет назад – твоя монография сгорела, то ничего бы не изменилось. Один раздел не закончен? Ну и что – ты не Голсуорси, тебе конец главы писать не обязательно. Ибо научный труд, не увидевший света, – все равно что умерший в утробе ребенок: будущая мать любовно вышивает ему чепчик, не подозревая, что матерью она так и не станет.
Вышиванье, Митенька, согласился друг, вышиванье; брось. Работа закончена.
Так что же дальше?
Автобус несся в темноте, проскакивая пустые остановки. Присуха сидел с портфелем на коленях, глядя прямо перед собой, на табличку «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ».
Вопрос никому не предназначался, тем более что Дмитрий Иванович знал ответ. В отличие от Сомса и его автора жил он не в Англии, а потому не мог просто взять и издать написанную книгу. Независимых издателей не существует, а войти с улицы в научное издательство означает попасть в городские сумасшедшие. Кроме того, научное издательство непременно пристегнуто к какому-то мозговому центру, будь то академия наук или вуз, и, чтобы опубликовать научную работу, необходимо тоже быть пристегнутым, как он сам некогда был пристегнут к университету. Вот тогда-то – Инга была права – тогда-то и нужно было шевелиться: выбрать одну главу, сократить, сервировать под статью – и появилась бы она в очередном сборнике научных трудов. Так нет же, английскую машинку загорелось купить, с этого все и завертелось.
Дома, вопреки обыкновению, Дмитрий Иванович не сел за письменный стол, а подошел с папиросой к окну.
С третьего этажа был виден черный тротуар, голые костлявые деревья, пустой и темный магазин одежды с манекенами в тускло освещенных витринах. Две женщины шли, оживленно разговаривая. Одна вела за руку ребенка в мешковатом, как у космонавта, комбинезоне. Задрав голову, ребенок смотрел, как показалось Присухе, прямо на его окно. Дмитрий Иванович помахал ему рукой с зажатой папиросой, усмехнулся и отошел от окна.
Чего ребенку смотреть на старого дурака, в шестьдесят лет «обдумывающего житье»? Ну, не шестьдесят – пятьдесят девять скоро; все равно не мальчик.
Если бы Патриарх был жив, он дал бы дельный совет. В любом случае, университет исключается; академия наук, со всеми заседающими дундуками, тоже. Что в остатке?
А если?.. Папироса замерла в руке.
Может быть, периферия? В республике было два пединститута – один ближе к столице, другой дальше; Дмитрий Иванович так для себя их и обозначал: ближний и дальний.
Какой-то шанс есть, подкрепленный ученой степенью и подкошенный десятью годами репетиторства и вечерней школы, сиречь безделья. И все же, и все же…
Бессмысленная ярость и досада растворились. Мысль заработала в другом направлении. В памяти начали всплывать имена однокурсников, и на последней папиросе пришло самое дерзкое озарение: alma mater. Что, если?..
Но первым делом нужно было дополнить главу «“Great Forsyte” – соль земли», там буквально два-три абзаца. Дмитрий Иванович включил настольную лампу.
Дитя может еще родиться на свет.
4
Пустое время и пустые комнаты действовали на Карла угнетающе. После визита в бывшую машинисткину квартиру и встречи с Ольгой он тоже решил дать объявление в газету.
Девушка в отделе объявлений озабоченно нахмурила скудные бровки и прочитала вполголоса:
– «В центре… с балконом, 32 кв. м, на однокомнатную квартиру», – подняла глаза на Карла и недоверчиво переспросила: – На однокомнатную?
– Я в общей квартире, – пояснил он.
Девушка покачала головой и снисходительно объяснила недотепе, что две комнаты в центре «с руками оторвут, тем более с балконом», и посоветовала изменить формулировку: «…на двухкомнатную квартиру».
Колебался он недолго: «Пишите: двухкомнатную». Все равно ничего не выйдет, зато больше времени займет, проскочила малодушная мысль.
Как лошадиные барышники, подумал он, выходя из шумного отдела объявлений, хотя ни одного лошадиного барышника не знал.
Телефон начал звонить сразу после выхода газеты и звонил часто, что было неудобно, но неожиданно развлекло Марию Антуанетту. Преподнесенная Карлом коробка зефира в шоколаде донельзя ее растрогала: «Ну что вы, зачем это?.. – Соседка кокетливо улыбалась, склонив голову к плечу выцветшего халата. – Я ведь, помилуй бог, совсем не ради… не надо вам было тратиться». Скрылась, продолжая бормотать слова благодарности, с коробкой в свою комнату, после чего дежурила у телефона с удвоенным рвением.
Газетная девушка оказалась права: многие владельцы двухкомнатных квартир заинтересовались объявлением. Мать с энтузиазмом ездила по адресам, а потом «отчитывалась о проделанной работе», как она шутила. Целью было найти квартиру не очень далеко от центра, что оказалось нелегко. Зато эти хлопоты позволяли обоим не говорить о случившемся – тема стала не то чтобы запретной, но неуместной.
На работе развод Карла скоро перестал быть новостью, тем более что подоспела более горячая и пикантная: у главного инженера появилась любовница. Новость муссировали на всех уровнях.
– И как ты думаешь, кто? – Кондрашин затянулся и выжидательно посмотрел на Карла.
– Да ничего я не думаю, – пожал плечами тот.
– Ну, так ты единственный, кто не думает, – обиделся Гена, – потому что все остальные знают.
И громким шепотом назвал имя начальницы копировального бюро.
