Том Роббинс - Свирепые калеки
– Отныне и далее нам придется солоно, возлюбленная сестрица. Не хочу никого пугать, но чую – в хижине запахло гарью, а выходы обозначены нечетко.
Не менее упрямый, чем Домино, Свиттерс наконец убедил ее срочно созвать совещание для выработки оборонительной стратегии. Вертолет, оборвавший ей веревки для сушки белья и растрепавший ей волосы, послужил неплохим стимулом.
В тот вечер в комнату заседаний Свиттерс явился последним. Явился в потрепанном костюме (а что вы хотите после года стирки вручную!) и застенчиво усмехаясь. Как выяснилось, на его лэптоп только что пришло сообщение из Рима, в каковом, к вящему изумлению Свиттерса, Рим пошел на попятный и согласился, в обмен на фатимское пророчество, восстановить пахомианок в прежнем статусе без всяких неподобающих посягательств на их свободу слова.
Если Свиттерс надеялся, что на этом все и закончится и он теперь сможет со спокойной душою уехать из монастыря и переключить внимание на осуществление собственной программы действий – на реализацию киносценария своей жизни, включая ту сцену, где он с суровым мужественным обаянием Богарта[260] убедит живописного амазонийского колдуна снять экзотическое табу, – так вот, если он надеялся именно на это, то он глубоко ошибался. Потому что на следующий же день Домино связалась со Сканлани и дерзко подняла ставку.
И хотя это шло вразрез с его самыми животрепещущими интересами – и с ее интересами тоже, если на то пошло, – Свиттерс поневоле восхитился ее опрометчивостью.
Последнее рассветное «кукареку» еще трепетало в зобу рыжего шантеклера, когда Домино постучалась в дверь. Нимало не смущаясь его наготы, столь отчетливо обозначенной под тонкой муслиновой простыней, она плюхнулась пухлой попкой (навозный жук времени скатывал ее ягодицы в аппетитные округлые шары) на табуретку у его изголовья и поделилась своими намерениями. Если ватиканские власти хотят заполучить фатимский документ, сообщила она, им придется выполнить еще одно требование. А именно: им придется согласиться публично обнародовать полный текст третьего пророчества не позже шести месяцев после получения такового и распространить его содержание в массах.
– Я бы предположил, что оговорка сия наших патриархов не порадует, – отметил Свиттерс.
Домино пожала плечами. Домино улыбнулась.
– C'est la vie.[261]
– А как же Красавица-под-Маской? У меня сложилось впечатление, что она всегда требовала сохранить пророчество втайне, поскольку среди счастливых христиан земли оно того и гляди посеет сомнения и настроения весьма упаднические.
– Именно. Вот за этим я к тебе и пришла. Тетушка ведь не слышала твоих толкований этой Богородицыной отсылки на пирамиду. Она и по сей день опасается, что это – признание превосходства ислама как истинной религии. Мне нужно, чтобы ты ей все объяснил – и убедил ее в обратном. – Домино помолчала. Взгляд ее словно бы задержался на некоей выпуклости под одеялом – взгляд оценивающе-одобрительный. – Peut-etre[262] меня тоже стоило бы убедить, – пробормотала она.
Они договорились встретиться в покоях Красавицы-под-Маской через час. Домино покинула его крайне неохотно, а когда наконец ушла, то у Свиттерса осталось отчетливое ощущение: гостья заглянула в его комнату насладиться тайным упоительным стыдом, что не давал покоя не только Фанни, но большинству ее сестер и братьев.
Немало возбужденный этой мысленной картиной Свиттерс задумался о сходной и, пожалуй, одновременной поблажке, но решил вместо этого лучше пересмотреть пророчества, вызывавшие в нем, как и следовало ожидать, чувства весьма двойственные. Со всей очевидностью, пророчества, уж от кого бы они ни исходили, от Девы Марии или от Лусии, выступили застрельщиками что надо. (И в прямом, и в переносном смысле. Не совпадение ли? Да какая разница!) Более того, некоторые их аспекты, Свиттерса отчасти настораживающие, Домино со временем прояснила к вящему его удовлетворению. Например, касательно первого пророчества, в котором Пресвятая Дева якобы предостерегала о «неведомом свете в ночи» в знак того, что Господь готов покарать свои непослушные подобия войной и голодом, Домино настаивала, что это – точное предсказание уникального (это слово она произнесла не без трепета, опасаясь, что здесь уместнее эпитет «необычный») метеорологического явления. 25 января 1938 года большая часть Северного полушария впала в панику, ослепленная ярчайшим и необычнейшим полярным сиянием в истории человечества – во всяком случае, именно так сей феномен описывали. Волнообразные многоцветные переливчатые ленты – широкие, ярко пылающие – безостановочно струились сквозь ночь под сухое потрескивание, так что тысячи и тысячи людей уверовали: мир объят пламенем, и конец света не за горами. С момента этого внушительного атмосферного лазерного цирка не прошло и девяноста дней, как Гитлер вступил в Австрию, и вспыхнула и заполыхала предсказанная в Фатиме война. Свиттерс прочесал Интернет на предмет «северного сияния» и вскорости убедился, что факты, изложенные Домино, соответствуют истине.
Во втором пророчестве его отталкивала вся эта чепуха насчет «посвящения России». Как Свиттерс себе это представлял, в лучшем случае фатимское повеление сводилось к «охоте за «красными», а в худшем – являло собою современный пример ложно направленного проповеднического пыла, поставленного на службу оправданию империализму Римско-Католической Церкви. В данном случае трюк не сработал, но непроизвольно возникал образ облаченных в черное священников, шагающих рука об руку с конкистадорами от геноцида, отпуская грехи направо и налево, в то время как растет добыча – растет и груда мертвых тел. Да, Фатима к насильственному обращению России отнюдь не призывала, а «посвятить» – то есть объявить или признать нечто святым – жест сам по себе благородный. Однако ж все равно отчасти отдает своекорыстным экспансионизмом – или по крайней мере покровительственным снисхождением.
Вовсе нет, возражала Домино. И указывала на то, что Пресвятая Дева упомянула о «заблуждениях России», а Свиттерс вынужден был согласиться, что ни один честный и разумный человек сегодня не станет утверждать, будто коммунизм – при всех его наилучших побуждениях – не является прегорестной экономической и психологической ошибкой. Однако, уверяла Домино, дело не совсем в этом. В то время как в реакционных кругах Богородицу Фатимы выставляли этакой воительницей холодной войны, посылающей священные воинства капитализма на безбожников-коммуняк, на самом деле Пресвятая Дева говорила совсем о другом. А именно, о возрождении христианской веры, о возвращении к изначальному учению Христа, вольнодумцу-равви, столь яростно отвергавшему ту мирскую суету, что спустя каких-то несколько веков после его смерти настолько занимала порочную, жадную до власти Церковь. Если ватиканские епископы горды, глупы и материалистичны – как ни больно ей было сознавать это, Домино полагала, что все так и есть, – если Рим духовно сломлен и воспрять не в силах – а Домино уже уверилась и в этом, – тогда куда же переместиться духовному центру, дабы утвердиться и возродиться на основе тех поучений Иисусовых, которым человечество в общем и целом если и следует, то с превеликим трудом?
– В сердце каждого отдельно взятого человека, – не замедлил с ответом Свиттерс. – Иных церквей нет и быть не может.
Его ответ поразил Домино до глубины души – и настолько застал врасплох, что, рывком выпрямившись на табуретке, теперь она медленно поникала вперед, точно подсолнух, который не в силах более выносить бремя своего венца; секунд на тридцать, никак не меньше, она настолько глубоко ушла в мысли, что глаза ее превратились в две чернильно-черные кляксы. Свиттерс ущипнул ее за коленку (одна из тех вольностей, что теперь он позволял себе крайне редко) – и глаза заморгали и вспыхнули снова, точно лампочки модема после подачи электричества.
– Я имела в виду – географически, – пояснила Домино. – Где возрожденная Церковь Христова обретет новый центр в физическом мире?
«На Уолл-стрит? В Диснейленде? На острове Дьявола?» – размышлял про себя Свиттерс. Местоположение штаб-квартиры католического мира занимало его настолько мало, что он даже не потрудился предположить что-нибудь всерьез.
– Вся Западная Европа ничуть не лучше Рима, а Соединенные Штаты Америки – не то чтобы вполне в стиле Иисуса, ты не находишь?
– Уж больно суматошно там, – согласился Свиттерс.
– Христос всегда избегал власть предержащих; так нам рассказывают. Он предпочитал общаться с блудницами, мытарями и грешниками, он обращал свои проповеди к заблудшим и униженным. Разве не так? Ну так вот в России – огромное количество душ, бедных материально и духовно, душ потерянных и жаждущих перемены. Просто-таки чистая доска и плодородное поле. А что прикажете делать с нечестивой землей? Набросить на нее мантию святости – есть ли способ лучше? Да? Oui?[263] Заменить дурного короля честным крестьянином, заменить деспотического Папу раскаявшимся большевиком – разве такое деяние не отвечает суровому духу Христова учения? И что не менее важно, перемещение краеугольного камня христианства в Россию, возможно, помогло бы преодолеть трагический раскол между западной и восточной православными церквями, объединило бы их чины. Стольких страданий на стольких уровнях возможно было бы избежать, если бы у Церкви достало благодати внять словам Богородицы. В недвижном покое Ее Непорочного Сердца беспорядочные кривляния Сталина показались бы грубым фарсом, комичным и дурацким одновременно, и поддержки он бы не нашел. Не забывай, это все 1917 год – тогда еще было время.
