Юрий Герт - Избранное
— В прошлом году наградили значком...
— Тебе нравится школа? — Он мог не спрашивать — он помнил, с каким восторгом, нет — обожанием вилась вокруг нее малышня, когда они учились, и с каким удовольствием и как всерьез Вера с ней возилась...
— О да!.. — Она встрепенулась, зажглась. — Школа — это моя жизнь!.. — Однако, повернувшись к нему озарившимся вдруг лицом, уловила что-то такое в его глазах, что помешало ей продолжить. — Но об этом в другой раз...
— Другого раза не будет. — Голос Лазаря прозвучал так глухо, что он и сам удивился — это был не его, чужой голос.
Он поискал, куда бы бросить окурок, достал из кармана какую-то бумажку, завернул, сунул в карман. Потом вынул новую пачку сигарет, распечатал, закурил. И пока говорил, курил не переставая, зажигая одну сигарету от другой.
— Ты слишком много куришь...
Он не обратил внимания на ее слова. Точнее — обратил, они царапнули, резанули его: «Ты слишком много куришь...» — и это все, чем она могла ответить на его рассказ о том, когда и как родилась у него мысль об отъезде, как она подчинила себе все, сделалась доминантой в его жизни... «Ты слишком много куришь...» Впрочем, что еще могла она сказать?..
Ветер прошумел в гуще сросшихся кронами деревьев. Остро пахнуло предгрозовой свежестью. Несколько первых, тяжелых капель упало на них, но оба ничего не замечали.
— Ты хорошо все взвесил, обдумал?..
— Да, тысячу раз. Тебе это трудно понять, но мое место — там. Я не хочу быть подонком...
Он передернул плечами, пытаясь унять пронизавшую его дрожь.
— Ну, да... — вздохнула она. — Ты все такой же, как раньше... Ничуть не изменился...
В движении, которым она притронулась к его плечу, была такая горькая нежность, что у него на секунду занялось дыхание.
— И ты... — пробормотал он. — И ты такая же...
Возможно, громыхнувший где-то гром и ветер, брызнувший в них дождем, охладил обоих, заставил почувствовать фальшивость их слов...
Они поднялись, оборвав разговор.
— Я с тобой, — сказала Вера.
— Это ни к чему. Ты же видишь, каждую минуту может хлынуть...
— Ничего... Говорят, из большой тучи маленький дождь... И потом, — она тряхнула сумочкой. — у меня зонт, если что, он и тебя прикроет...
Еврейская часть кладбища производила впечатление покинутости, заброшенности. Большинство могил заросло травой, памятники осели, покосились, решетки порыжели от густой ржавчины. Пока разыскивали могилы родителей Лазаря, он читал на ходу частично забытые с детства, частично незнакомые имена: Мильчик, Шварц, Абрамсон, Сокольский, Альтшулер... Казалось, весь город переселился сюда и люди, плохо или никак не знавшие друг друга, встретились и зажили единой семьей... Впрочем, благостно-печальному настроению, охватившему было Лазаря, мешало то, что на иных могилах фотографии были поцарапаны, на других выколоты глаза, на некоторых — там, где был изображен могендовид, — виднелись — россыпью — щербинки, словно от бьющих в упор автоматных очередей, хотя, конечно, автоматы — это было бы слишком, скорее всего это были следы от камней, но у Лазаря, когда он заметил их, потемнело лицо, взбугрились скулы...
Они постояли молча около двух поросших травой холмиков. Серые, прочно врытые в землю плиты сохранились в целости, только фотографии потемнели, местами на них расплылись бурые пятна. На одной был отец Лазаря — грубоватое лицо, с крупным носом, бритым, как у боксера, черепом и добродушно-уверенным взглядом здорового, рослого, физически сильного человека. Хоронить его пришел весь лесотарный завод, на котором он проработал чуть ли не всю жизнь, последние годы начальником ящичного цеха. На втором снимке была мать — круглое, одутловатое, почти без подбородка лицо, тревожные, даже испуганные глаза в оправе несоразмерно больших очков... На самом деле была она другой — живчиком, хохотушкой и, как ни странно, — коротышка, с выпуклым яйцевидным животиком, — хорошо смотрелась рядом со своим великаном-мужем...
Дождь то начинал мелко, нерешительно накрапывать, то прекращался. Они складывали в сторонке битый кирпич, осколки стекла, куски проволоки, жестянки, Лазарь уносил все это в конец кладбища, сбрасывал в груду такого же мусора. В кустах отыскались два мятых ведра с пробитыми днищами, Лазарь кое-как наладил их и ему было в чем носить.
На кладбище в двух или трех местах виднелись люди, делавшие ту же работу, что и они. К ним вперевалочку подошла толстая пожилая женщина с черной, туго повязанной косынкой на голове, в перепачканных землей шароварах, попросила открыть баночку с краской.
— Простите, вы что — тоже уезжаете?.. — спросила она, когда Лазарь — не без труда, впрочем, — сковырнул плотно сидевшую крышку. — Вот и мы... — сказала она, не дожидаясь ответа. — Все говорят — надо ехать... А как, ответьте мне на вопрос, как ехать, когда тут прожита вся жизнь?..
Женщина дышала шумно, с астматическим присвистом, ее печальные коровьи глаза с тоской смотрели на Лазаря, складка под подбородком дрожала, казалось — женщина вот-вот заплачет.
— У вас там кто-то есть?.. У нас, представьте, ни-ко-го...
— Мама!.. — окликнул женщину молодой сердитый голос.
— Иди сюда, ты мне нужна!..
Женщина вздохнула и, тяжело ступая и покачиваясь, направилась к могиле, где выпалывала траву черненькая, невзрачная на вид молоденькая девушка.
— Между прочим, что же все-таки тогда произошло?.. — Лазарю не нужно было уточнять, оба понимали, о чем речь, и понимали неизбежность заданного Лазарем вопроса.
— А ты что же, так ничего и не знаешь?..
Устроив себе маленькую передышку, они сидели на мшистом пеньке.
— Нет, — отрубил, глядя в землю, Лазарь, — ничего. — Он курил, сигарета жгла ему пальцы, губы, но он, глубоко затягиваясь, не замечал этого.
— Забавно... — В ее голосе слышалось явное недоверие. — Очень и очень забавно...
— Не знаю, может быть... Но когда я вернулся с практики, ты уже уехала — на Урал, в село Медведевку... Так, в Медведевку?
— Так, — нехотя подтвердила Вера. И, вытянув из травяной трубочки стебелек, надкусила блекло-зеленый кончик.
— Видишь, я все помню... И потом не отвечала, сколько я ни писал... — Он сплюнул, помолчал, сдерживая накатившую вдруг откуда-то изнутри ярость. — У тебя что, пока меня не было, появился какой-то хахаль?..
— Дурак, — вспыхнула Вера. — Хоть ты и доктор каких-то там наук, по газетам знаю, а все равно — дурак. — Она отвернулась, он видел только ее затылок, завитки упавших на высокую шею каштановых волос. — Извини, но можешь ты объяснить, почему вы, мужики, такие дураки?..
От ее слов, ее тона у него немного отлегло от сердца. Он чувствовал себя так, будто все, о чем они говорили, случилось не двадцать пять лет назад, а вчера, и разговор их может что-то поправить, переменить...
— И все-таки... Что?.. Ты ведь, кажется, вскоре скаканула замуж?..
— А ты?..
Лазарь косо усмехнулся, подергал себя за кончик бороды.
— Это назло тебе... И тебе, и себе, и всему свету... Короче — с отчаяния...
— Вот как... Себя-то ты хорошо понимаешь, да только себя...
— Но я хочу понять и тебя тоже... Так что же случилось?..
Она грызла травинку, словно раздумывая, стоит ли отвечать. Стоит ли, надо ли...
— Так что же все-таки?..
— Хорошо, я скажу... — Голос у нее сделался сухим, бесстрастным. — Как-то раз я зашла к вам... Я ведь часто заходила, проведать тетю Соню, почитать — мы их вместе читали — письма, которые ты ей присылал... Мы их читали, говорили о тебе... Мне казалось всегда, что она хорошо ко мне относится, даже любит... И я тоже... Ну, если не любила, то для меня она была — не чья-нибудь, а твоя мать, и в этом все... И вот однажды она мне сказала, что хотела бы иметь для своего сына... Для тебя то есть... Жену-еврейку...
— Она так сказала?..
— Да, она так сказала.
— Глупости... Не могла она так сказать!..
Лазарь вскочил, потом снова сел. Он не мог, не мог поверить...
— И тем не менее она так сказала. Русская ей не подходит... Ей, тебе... В общем — вам...
Голос ее оставался по-прежнему сухим, бесстрастным, но каждое слово, которое Вера произносила, казалось, царапало ей горло.
Она так сказала?.. Он обернулся — они сидели к могиле спиной — и обескуражено посмотрел на мать. Они встретились взглядами — он и мать, смотревшая на него с памятника, с гранитной плиты, с розоватого, в черных ветвистых жилках гранита... Взгляд ее, пропущенный сквозь очки с массивной роговой оправой, был тревожно-упорен и нем... Она словно порывалась — и ничего не могла сказать...
— Я шла домой... Не знаю, как тебе передать... Да, шла домой, как будто меня выгнали на улицу голой... Понимаешь?.. Нет, не то... Как будто меня обвинили в каком-то страшном грехе, преступлении... Я пришла домой — и три дня ревела в подушку. Не могла понять, ничего не могла понять. Кроме одного: я вам чужая... Чужая... И навсегда останусь для вас чужой... Понимаешь — чужой, чужой... Не такой, как вы... И буду всегда это чувствовать, даже если никто мне не скажет ни слова...
