Анна Матвеева - Небеса
Главное сохранилось в памяти разорванным, как старая газета.
Помню испуганно встрепенувшуюся маму, жаркое дыхание костра и Бугрову в драповом пальто, помню даже круглые буски, дрожавшие на ее шее. Помню детский плач, детский, но не Петрушкин, и суетливые надоедливые тени, и быстро упавшую ночь — словно бы на всех обрушился шатер. Батыр и его крепыши куда-то исчезли, впрочем, слышно их было отовсюду — они производили столько крика, словно он копился в них все время нашей молчаливой дороги, так ярко напомнившей давнишние поездки с Кабановичем…
«Космея» откупила лагерь «Космос», и здесь, вблизи сакрального Алтая, должен был быть выбран один ребенок — младенец мужского пола, Дитя Луны… Я заглядывала в каждую комнату, как опоздавшая студентка врывается в аудитории, разыскивая родную группу, встречалась взглядом с изумленными и — реже — возмущенными лицами. Ведомая страхом, шла дальше, пока не обнаружила наконец своего мальчика — он лежал в убогой железной кровати, держа в руке погремушку. Рядом суетилась немолодая женщина с валиком волос — кажется, я видела ее прежде. Кажется, я ударила ее по плечу, чтобы она перестала вытягивать перед собой испуганные руки. Петрушка громко и горько плакал, а я схватила его, вдохнула сладкую полынь волос и только тогда тоже заревела.
В Николаевск мы возвращались поездом, потому что Батыру пришлось остаться. Его сын Тимурчик, пятилетний мальчик и кандидат на роль мессии, пропал из лагеря, пока Жанар путешествовала по орбитам. «Она должна была за ним следить или попросила бы приставить к ребенку специального человека», — говорила Бугрова, заглядывая в глаза Батыру. Высокомерие смылось с ее лица в секунду — перед Батыром стояла виноватая грузная тетка, и рядом в истерике билась Жанар.
Тимурчика искали несколько месяцев. Прочесывали лес, баграми шарили в реке, пока не выловили наконец труп маленького голого ребенка — он так изменился за эти недели, что опознать его не смогли ни мать, ни отец.
Мама вернулась только через неделю после нашего приезда и громко рыдала под дверью.
— Ну что такого случилось? — плакала она. — Духовная жизнь так важна для ребенка…
Глава 41. Indulto
Разжалованный из игуменов отец Гурий в короткое время стал звездой федерального масштаба. На Страстной неделе он шесть раз появлялся в «Новостях» разных каналов, мелькнул в российском выпуске информационной авторской программы, дважды выступил по радио и нещадно бомбардировал проповедями собственную паству. Тема выступлений не менялась: владыка Сергий — вор и содомит, и православные люди должны восстать против диавола в епископской мантии. В трамваях белели листовки, красные буквы призывали пассажиров к борьбе:
Братия и сестры! Мы живем в апокалиптическое время! Разгорается пожар мировой войны, и внутри Церкви торжествует попрание апостольских правил. Мы не должны равнодушно смиряться с делами грядущего антихриста, как смиряемся с правлением епископа — содомита и богохульника, поправшего церковные каноны. Верующему сердцу в это сложно поверить, но если вы хотите разобраться, что происходит в епархии, и услышать мнения пострадавших людей, приходите на молебен с Акафистом в воскресенье, в 16 часов!
«На Пасху…» — ужасался Артем.
Такой Пасхи в Николаевске не было давно. Серое, надутое небо не просветлело даже когда от всех церквей полетел ликующий звон колоколов. Прихожане Всесвятского храма выставили для освящения толстенькие загорелые куличи и разноцветные крашенки, ждали, пока в церковном дворе появится епископ. Рядом бесновались пикетчики, белели плакаты: «Сергий смог обмануть Синод, но ему не обмануть народ!» Брань, отборная и злая, летела над храмом будто стая грязных, вывалянных в помойке птиц.
Пошел снег, и снежинки таяли на куличах, блестели слезами на лицах. Мягкое сияние окутало храм зябкой вуалью. Люди прятали глаза от легкой метели и не сразу заметили владыку, а он стоял рядом с ними, такой, как прежде, такой, как всегда. Он говорил о светлом празднике, он улыбался, и снежинки лежали на его мантии будто крошечные ордена.
«Христос Воскресе!»
«Воистину Воскресе!»
В храмах красовался артос, верующие поздравляли друг друга, и все прочие тоже ставили на стол куличи — для порядка и настроения. Петрушка сосредоточенно слизывал с куличика сладкую глазурь, и Вера недовольно косилась в нашу сторону: после ребенка остается столько мусора! Все равно даже в редакции было тихо и светло, может, поэтому новость, неожиданно влетевшая в кабинет, взорвалась, как банка с перебродившими огурцами? Новость принесла Ольга Альбертовна, отчеркнув красными чернилами в информационной сводке, и Вера так всматривалась в четыре жидких строчки, слоено хотела сдвинуть их с места глазами — будто индийский саду.
Епископ Николаевский и Верхнегорский Сергий подал прошение о переводе на покой. Мнение Патриархии в отношении скандала, окончившегося столь бесславно для Церкви, прояснится после второго выездного заседания Комиссии Священного Синода, назначенной на 14 мая.
Странный финал для утихающего скандала, тем более что главные исполнители давно скрылись из-под света юпитеров. Верхнегорский игумен Николай сменил епархию, отбыв к волжским берегам без лишних объяснений. Протоиерей Евгений Карпов на глазах менял отношение к епископу и несколько раз уже был замечен в соборном доме. Там Карпов вел себя почтительно и отзывался о владыке в самых проникновенных выражениях. Нечто вроде «бесконечно дорогой и близкий человек, которого никому не удастся оклеветать» (здесь отец Евгений начинал потрясать сытым кулаком, пугая случайных слушателей). Пикеты растаяли вместе с последним снегом, а следы депутата Зубова терялись в московских переулках.
— Невелика потеря, — говорила Вера. — Впрочем, Зубов оставил после себя очень странное наследство. Отправил владыке официальную просьбу принять его имущество в качестве пожертвования. Так он и в монахи уйдет, не успеем глазом моргнуть!
…Артем долго рассказывал епископу о Зубове — то, что знал, и то, о чем догадывался. Владыка слушал внимательно, потом спросил:
— Ты уверен, будто он так страшен? И думаешь, он всему причиной?
Артем молчал — кто же еще? Конечно, Зубов — задумал, организовал, осуществил. Все остальные были покорными пешками — кто черными, кто белыми.
— Зубов сам пешка в чужих руках. И вообще, Артемий, был ли на самом деле этот депутат? Может, мы его придумали, а?
Владыка улыбнулся:
