Виталий Безруков - Есенин
Маяковский серьезно посмотрел в зал. Он чувствовал, что люди завоеваны Есениным. Даже его почитатели и те вопросительно и недоверчиво глядели на своего «главаря».
— Да… трудно читать, когда все в зале «объесенились»! Но все равно, Сергей Александрович, вы не Александр Сергеевич! «Юбилейное», том первый, страница двести пятнадцатая, — объявил он жестко.
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
…………………………………….
После смерти
нам
стоять почти что рядом:
вы на «Пе»,
а я
на «эМ».
Кто меж нами?
С кем велите знаться?!
……………………………………
Маяковский понимал, что несомненно уступает Есенину и по глубине чувства, и в философском осмыслении жизни. Почувствовав, что окончательно проиграет, если будет продолжать «копытить» на лирическом поле, где соперник намного сильнее его, он перешел на примитивные оскорбления, украшенные вымученной рифмой:
Ну Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою
в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
но это ведь из хора!
Балалаечник!
Это прозвучало так базарно, так кухонно-склочно, что зал возмущенно загудел:
— Долой! Это не поэзия! Это рифмованная белиберда! Ты стихи читай, а не обзывай! — Кто-то даже свистел… Маяковский стушевался. Растерянно пожав плечами, он отошел в глубь сцены.
Есенин медленно подошел к краю сцены; благодарно поглядев на зал, он глубоко вздохнул и закрыл свои ясные глаза. И всем показалось, что стало темно! Что солнечные лучи, проникающие в аудиторию сквозь запыленные окна, погасли. На душе у каждого стало зябко и сыро. И в этой застывшей на мгновение жизни страдальчески прозвучали первые строки «Черного человека».
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами.
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек,
Черный, черный!
Не многим дано ощущать силу глубоких душевных потрясений — большинство чувствительно лишь к немногим жизненным волнениям. Отними у них любовь и ненависть, радость и печаль, надежду и страх, и никаких других чувств у них не останется. Но поэты, гениальные поэты, люди более высокого склада, могут переживать так, будто они наделены не пятью, а шестью чувствами и способны выражать мысли и ощущения, выходящие за обычные границы природы. В этом их превосходство, возвышающее над толпой. И как же мучительно ранят их насмешки и непонимание этой толпы, не желающей признавать их превосходство, которое они ценят больше всего на свете: «…Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой!»
……………………………
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало… —
закончил Есенин.
Маяковский, слушавший «Черного человека», закрыв лицо руками, встал, подошел к Есенину, сграбастал его своими лапищами и расцеловал. Опустошенный, Есенин подобрал пиджак, спрыгнул с кафедры и медленно, ни на кого не глядя, пошел по проходу. Вся аудитория встала как один. Некоторые студенты и студентки, когда Есенин проходил мимо, вставали перед ним на колени, вытирая текущие слезы, и шептали имя своего кумира: «Сережа! Сережа! Сережа!» А он в ответ только рассеянно улыбался. Уже подойдя к выходу, Есенин, словно что-то вспомнив, обернулся и сказал с сожалением:
— Вам, Маяковский, удивительно посчастливилось: всего две буквы отделяют вас от Пушкина, только две буквы! Но зато какие: «Н», «О»! — Он помахал пальцем высоко над головой и произнес, нарочито растягивая: «Н-н-н-о-о!»
Раздался оглушительный хохот. Смеялся и сам Маяковский, оценив остроумную есенинскую шутку.
— Мы квиты, Сергей! — крикнул он примирительно. — Давайте созвонимся! У нас в ЛЕФе вы можете получить отдел в свое распоряжение.
Но Есенин чувствовал себя победителем и на предложение побежденного Маяковского ответил так же снисходительно-остроумно:
— От-дел? Вы бы дали мне отдел и устранили бы от дел!.. Нет, Маяковский, на Левом фронте я не воюю. Я создам свое объединение, «Россиянин»!
— А почему не «Советянин»? — снова завелся Маяковский. — Куда же вы, Есенин, Украину денете? Азербайджан, Грузию?
— Ну, понес понос! — махнул рукой Есенин. — От ваших интернационалистов слова «Россия» никогда не услышишь!
— Бросьте вы ваших мужиковствующих!.. Ваших Орешиных, Ганиных и Клычковых! Что вы глину на ногах тащите?
— Я — глину, а вы чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?!
— А из чугуна памятники!
— Ну и ставьте себе памятник на здоровье! Адью, ребята!
Есенин прощально помахал всем рукой и запел, уходя:
Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
А за ним следом, подхватив его песню, потянулась молодежь.
Глава 5
«ДРУГ» — АННА БЕРЗИНЬ
Незадолго до отъезда на Кавказ Есенин зашел в Госиздат. Пройдя по длинным коридорам, он подошел к кабинету Берзинь и, постучав, распахнул дверь. Анна Абрамовна, сидя за огромным письменным столом, перелистывала бумаги. Увидев вошедшего Есенина, радостно бросилась ему навстречу:
— Сережа, дорогой! — Заперев дверь на ключ, она обняла Есенина и спросила, прижимаясь к нему всем телом: — Как себя чувствуешь, жених? Софья как?
— Хрен ее знает! — хмыкнул Есенин. — Я человек честный: раз дал слово, я его сдержу.
— А может, именно это тебе сейчас как раз необходимо? — кокетливо говорила Анна, ласково убирая со лба его кудри. — Тихая квартира, семейное пристанище, которого у тебя никогда не было…
— Сергей Есенин и внучка Льва Толстого, — самодовольно ухмыльнулся Есенин, — это не фунт изюма.
