Михаил Литов - Московский гость
Вопросы оставались без ответа. Волховитов шел спокойно, прогулочно, не оглядываясь, и Григорий печально вздохнул. Он не был ни храбрым, ни трусливым и потому как-то не думал об опасности, которую мог представлять для него бегущий с тонущего корабля капитан. Да и точно ли, что корабль тонет? Догнав мэра в уверенности, что знает, как обращаться к богам и их знатным пленникам, Григорий проникновенно спросил:
— Куда вы, Радегаст Славенович?
23. Исход
Волхв обернулся, безмятежно, хотя и с неизбежной проницательностью, посмотрел на поспешающего за ним человека, в душе которого волна отвращения выточила зуб на самые основы бытия, и, не останавливаясь, ответил:
— Не знаю. Наверное, просто гуляю. А вы не хмурьтесь и не напрягайтесь так, супостатов здесь нет. Вечерок отменный!
Григорий умолчал о посещавших его догадках насчет смысла этой неурочной прогулки, не лишенное лукавства соображение, что у его неожиданного спутника своя жизнь, могущая иметь собственные недоумения и трагические стороны, оказалось выше совести, призывающей его к защите человеческого рода от подобных Радегасту Славеновичу субъектов. Надо же, супостатов здесь нет, так и сказал… острый язычок у беса! Он приноровился к шагу отнюдь не торопкого беглеца, и тот не возражал против этого вмешательства в его одиночество. Улица словно вымерла и покрылась плесенью, шум города давно отступил за кулисы, и в голове Григория мелькнуло: нас провожают подчеркнутым молчанием.
Они шли по окраине, за которой вставали дремучие леса, издали рисовавшиеся горными склонами, и тянулись бесконечные унылые поля. Волхв не спрашивал Григория, кто он такой, откуда взялся и почему увязался за ним, не спрашивал имени и знает ли он, Григорий, с кем имеет честь шагать бок о бок по тихим и уродливым, грязным улочкам. Такой экскурсии в Беловодске у московского гостя еще не было. Отсутствие любознательности, которому Волхв без обиняков положил начало, сковывало Григория, однако он рассудительно подумал, что достигнет скромной правильности, если и сам сбавит интерес к фактам своей биографии, а равно и умерит пытливость до того уровня, на котором его спокойно и, в общем-то, добродушно поджидал сверхъестественный попутчик. И они шли молча, каждый по-своему подсчитывая возможные шаги до сбыточности счастья, какой-нибудь неожиданности или страшной катастрофы.
Странно было Григорию, что он вдруг так близко и крепко сошелся, даже как бы сплотился с человеком, который, известное дело, и не человек вовсе, во всяком случае продолжительностью существования далеко выходит за пределы человеческого разумения. Кто бы он ни был, этот господин, нарекшийся Радегастом Славеновичем, в каком бы обличии ни являлся в те или иные эпохи своего пространного бытия, он, а не его призрак или предшествующее жизни сновидение, ступал по этой земле еще во времена, когда никакого города здесь не было и в помине, а будущие беловодцы ютились в землянках и хижинах, охотились в лесах на дикого зверя и с первобытной страстью поклонялись идолам. Темная, словно бы олицетворяющая нечто запретное близость умершего времени волновала воображение Григория, но знать, увидеть, пощупать ему хотелось тогдашнего жителя этой земли, из плоти и крови, обреченного, как и он сам, смерти и тлену, а не колдуна и кочевника без роду и племени.
И надо же было судьбе устроить так, чтобы Григорий, вышагивая рядом со столь примечательным, необыкновенным существом, владельцем немыслимых тайн и исследователем баснословных бездн, не испытывал настоятельной потребности остановить его и, простирая к нему руки или даже простираясь перед ним ниц, взмолиться о даровании откровения! Он словно замкнулся в себе, в своей человеческой природе, и шел неведомо куда, преисполненный гордости оттого, что у него великолепный и небывалый попутчик, а он ни о чем его не просит и пестует свою сдержанность как святыню.
И в сущности не иначе у него было бы с любым, с Богом и дьяволом, с отцом, восстань тот из могилы. Жизнь ли это вне времени или преждевременная смерть?
Вот они уже в поле, бредут, не зная усталости, по проселочной дороге, впереди неподвижно зеленеет рощица, земля прислушивается к собственным шумам, которые не достигают поверхности. Ветер играет и проносится где-то за пределами этого мира.
В рощице пятна света и тьмы побежали, чередуясь, по невзрачному лицу Волхва, превратили его в реку, неожиданно стиснутую искусственными границами; она возмущенно забурлила, эта река, и, образовав воронку, безуспешно попыталась уйти вглубь. Но самого себя наизнанку не вывернешь. Путники вышли на открытое пространство и остановились на краю обрыва. Внизу под ними лежала, объятая какой-то пыльной зеленью, необработанная земля, покорно лившаяся к далекому горизонту, где раскрывалась, чтобы принять ее, чудовищная багровая пасть заката.
Волхв, поставив ногу на освобожденный от коры ствол поваленного дерева, посмотрел на резкие красные облака, которые из-за своих причудливых, нервных очертаний казались находившимися в беспрестанном движении к какому-то единому центру, и их отблески создали вокруг головы принявшего величавую позу зрителя подрагивающий алый нимб, а впрочем, и некую световую преграду. Горизонт и закат поспешили деликатно отгородиться от пришельца. Григорий не знал, происходит ли с ним то же самое, однако мог поручиться за себя: уж он-то от печального отставника никоим образом не отмежевывается. Не обнаружив и намека на благодарность столь доброжелательно настроенному спутнику, Волхв заговорил, но так, как если бы обращался исключительно к самому себе:
— Нас называют пророками, теми, кому ведомо и прошлое, и настоящее, и будущее. А я, сидя здесь, в этом городе, так по-настоящему и не восстановил в памяти прошлое, не разглядел толком настоящее, а чтобы узнать будущее, вынужден был обратиться за помощью к шарлатану. Я помню, что некогда был добродетелен и мудр, обладал исключительными способностями и владел знанием, которое позднее разные мудрователи, жаждущие любой ценой приобщиться высшему, стали называть тайным, намекая, что и они им в какой-то мере владеют. А мне не было нужды хитрить, надевать маску тайного повелителя стихий, продавать душу или честь за крохи чужой славы. Я умел делать и делал то, что вместо меня не сделал бы почти никто. Но теперь от моей силы остались лишь осколки. Я обломок прошлого с едва брезжащей памятью и выдохшимися стремлениями. Где я прежний? И если тот, давний, век был действительно велик и чудесен, как же он мог исчезнуть без следа? Куда все пропало? Почему я стал другим? Я пуст, похож на истощенного старика. Стоило ли возрождаться? И возрождение ли это, если я не вижу и не нахожу в себе своего истинного «я»? Никто не заставит меня поверить, что моя былая чудесная сила передалась вашей науке, изобретающей чудовищные бомбы, и влилась в мускулы вашей промышленности, чтобы она без устали создавала прелестные вещицы для удовлетворения женских капризов. По крайней мере, я никогда не признаю законным и благим такое наследование. Я не встретил здесь своих наследников и думаю, что их не существует вовсе. А если со мной все в порядке, если я, возродившись, и не имел права претендовать на большее, чем на свое нынешнее положение, то что же сталось с тайным знанием? Где и когда оно утратилось? Кто повинен в том, что оно теперь недоступно ни мне, ни, может быть, никому в этом мире?
Не похоже, чтобы произнесенная речь слишком взволновала Волхва, хотя в вопросах и восклицаниях не обошлось без некоторой пылкости. Конечно, зря бросать слова на ветер он сейчас не стал бы, но все-таки из кривоватого уважения к бедной гордыне слушателя очень поскромничал, если вспомнить слухи об удовольствии, какое он находил в волшебных кувырканиях в воздухе и на водах, да и сегодня виденное очевидное возникновение веера из ничего. Стало быть, подумал Григорий, втайне доволен и остатками былой мощи, не считает, что его дела совсем уж плохи. Для действительного современника изобретающей бомбы науки и служащей женским капризам промышленности было бы весьма даже недурно с такой легкостью добывать из воздуха веера, а иной раз и более необходимые вещи.
Высказавшись, отставник сел на поваленное дерево, на то самое место, где только что стояла его нога, и с прежней невозмутимостью посмотрел в глаза Григорию. И этот взгляд, а не простые и отчасти даже нелепые слова, брошенные Волхвом закату, уравнял их с естественной необходимостью. Ибо у Григория были свои жалобы и претензии и от них шла невнятица, какая-то заведомая несостоятельность всего, что он мог сказать своему собеседнику, этому вечному временщику. Определенность же сосредотачивалась в молчании, в исполненных глубокого смысла паузах, когда ему становилось ясно, что у него в запасе еще твердо отмеренный остаток жизни и это больше, основательнее, чем смутная тоска Волхва по былой, затерявшейся в веках мудрости, которую он не сумел пробудить ни пылкими воззваниями, ни каким-нибудь властным указом.
