Майкл Муркок - Лондон, любовь моя
Я был рад тому, что на похороны пришел мой друг Бен Френчу ведь ему так нравились наши совместные посещения Даунинг-стрит. Тетя Айрис преуспела в том, чтобы отвадить близких от этих похорон, но на Бена произвели большое впечатление увиденные там знаменитости, в большинстве своем политики и журналисты. «Я и не представлял, что твоего дядю так любили». Лорд Хьюм наступил Бену на ногу и, повернувшись к нему, пожал ему руку и спросил, как он поживает. «Отлично, — сказал Бен, — а вы как поживаете? Вы ведь лично знавали сэра Джеймса?» Некоторое время они беседовали, не имея никакого представления друг о друге. Хьюм был единственным экс-премьером, который присутствовал на похоронах, но за исключением миссис Тэтчер все, кто еще был жив, прислали трогательные соболезнования. Это было, вероятно, самое странное и печальное событие, свидетелем которого мне довелось быть. Словно наказанием, посланным дяде Джиму за какой-то грех, стал запрет на достойные похороны. Хотя его друзья и коллеги постарались сделать все как следует, они явно полагали, что служба была совершенно неподобающая, тем более все знали, что дядя Джим был сторонником англиканской церкви. Некрологи отчасти скрасили для меня выходку дядиной супруги. Когда она умерла, ни моя мать, ни я не пошли на ее похороны. Своей личной победой считаю установление мемориальной доски на стене дядиного дома на Черч-роуд в Митчеме, а еще, если кто захочет, сможет найти надпись, нацарапанную в темном углу Вестминстерского аббатства. Там написано: «Счастливого пути, приятель!»
После похорон мы с Беном Френчем пригласили маму выпить с нами в ближайшем пабе. Мама всегда любила Бена, так же как меня. С нескрываемой неприязнью спросила она его о его матери и, кажется, была рада услышать, что та умерла от сердечного приступа. Как всегда при встрече с каким-нибудь моим старым другом, мама ударилась в воспоминания о моем детстве и юности и принялась расспрашивать о людях, чьи имена я позабыл и чьи лица не мог вспомнить. Тем не менее именно Бен рассказал ей о том, что Патси Микин арестован в Малайзии за контрабанду наркотиков и приговорен к смерти.
Мама называла имена подружек, случайных знакомых, родственников Бена. В некотором роде Бену она нравилась больше, чем мне. Он отвечал терпеливо, с интересом слушая воспоминания, которых сам я никогда не слышал. С явным удовольствием, забыв о своем горе (Джим был ее любимым братом, а она — его любимой сестрой), она рассказывала о наших мальчишеских выходках и о том, какой дикаркой была в детстве сама. Бен, который жил тогда в Брайтоне, предложил отвезти ее домой, а я отправился к себе, в свою квартиру на Колвиль-Террас, где достал из коробки оловянных солдатиков и слушал «Праздничную симфонию» Айвза и «Билли Малыш» Копленда. Тетя Айрис выбросила дядину коллекцию записей еще до того, как усыпила его кота, и я не мог поставить ничего из его любимых вещей. Я послушал The New Riders of the Purple Sage и Pure Prairie League. Потом снял с полки, где у меня хранилась маленькая коллекция такого рода книжек, томик «Текса с ранчо» и прочитал ради собственного удовольствия и в честь дяди Джима сцену, где Текс учит мисс Сондерс стрелять. При этом они обсуждают воззрения Канта и Спенсера на природу реальности, даже не подозревая, что совсем скоро он опять будет вынужден прибегнуть к верным кольтам, дабы защититься от наемного убийцы Бада Хейнса в отеле «Уильяме» в Виндзоре, штат Канзас. Затем я вытащил из папки номер журнала «Магнет» и почитал о приключениях Билли Бантера в Бразилии. В то время такого рода занятия помогали мне лучше, чем медицинские средства, но остросюжетная литература, как и наркотики, часто теряет силу при долгом употреблении. От отчаяния в последние годы я стал все чаще обращаться к Генри Джеймсу и Марселю Прусту. Я не знаю точно, какое количество разных бензодиазапинов накопилось у меня в организме, но абсолютно уверен, что пользы от них меньше, чем от немецких романтиков. Когда однажды я попытался уговорить врача выписать мне Тика, он лишь рекомендовал увеличить дозу ларгактила. Я выкинул все свои старые вещи и теперь стараюсь поддерживать в комнатах порядок. Если человек живет один, то лучше, если у каждого предмета есть свое место. Мэри Газали говорит, что квартира у меня очень современная, но это, наверно, потому, что она опрятная. Я приучил себя любить простую деревянную мебель без особых украшений, простые полки. Мне кажется, Мери отожествляет довоенный стиль с социальной стабильностью. Я больше не знаю, чего хотят люди с ее вкусом, потому что решительно принадлежу к духу двадцатого столетия. Похоже, все мы движемся сквозь Время на разной скорости, и нас может потревожить лишь столкновение чьего-то хронологического восприятия с нашим собственным. Варианты выбора тонки и сложны, но все же возможны, тем более в таком городе, как Лондон. В меньших городах, где отдельные элементы, почти не различаются, вариантов значительно меньше. Строго говоря, там нет выбора. В Лондоне прошлое и будущее сливаются в настоящее, и это одна из его самых привлекательных черт. Теории Времени, вроде теории Данна, обычно стремятся к упрощению, пытаясь, придать Времени цикличную или линейную форму, но я считаю, что Время похоже на драгоценный камень с бесконечным числом граней, которые не разложишь по полочкам. Этот образ является для меня противоядием от Смерти.
Торжествующие
Дороги, ведущие на юг, вторят привычным изгибам женских тел с глянцевых обложек журналов в газетном киоске. Машина едет без остановки. Конечно, они не могут увезти его слишком далеко. Дама в киоске всегда так добра к нему, но если он попросит один из тех журналов, она может сказать тетушке Хлое. А как тогда поступит тетушка? Отошлет его назад? Она не сможет его простить, пока не поймет, как он на самом деле страшится этих журналов. Страшится того, что сулят ему эти женщины. Какую цену они потребуют? Цену предательства?
Шоссе поворачивает на запад и бежит мимо домов с высокими крышами, новостроек, мимо знакомых фургонов. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, отпусти меня туда. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, сбавь скорость. У бабушки ему не понравилось, он почувствовал себя плохо. И дело не в ее возрасте, незнакомом запахе, а в той грязи, которой облеплен весь ее маленький фургон. Посещения бабушки научили его сдерживать рвоту. Он уже может выносить кислый запах мочи, кошачьего дерьма, жар, пар и кухонную духоту.
Свежевыбритый, пахнущий кремом после бритья, одетый в чистую рубашку и куртку цвета хаки, его дядя ведет машину вниз по белому проселку, сворачивает налево на Эджвер-роуд, потом опять налево, и вот уже они снова едут на запад.
— Рад был снова повидаться со старым Ником, сынок?
Мальчик не любит старого Ника и подходит к нему из вежливости. А пес, радуясь вниманию, сидит, высунув язык, тяжело дыша, скалясь. Порой у него наступает эрекция.
Дядя Мики возил его к бабушке, потому что в «Прибрежном коттедже» все отправились в церковь. Но на самой свадьбе ему разрешили присутствовать. Привыкший к частым сменам настроения своей матери, которая то жарко обнимала и целовала его, то тут же начинала кричать и бранить, он не был готов к спокойному, ровному участию к своей особе со стороны сестер Скараманга. У себя дома он пытался наладить собственный порядок в мире хаоса, а теперь они помогали ему в этом, и благодаря им он начал лучше учиться и у него появилось больше друзей. Ему нравится помогать сестрам, кормить собак, кошек и кур, учиться ухаживать за розами. Они и не подозревал, что в Лондоне может существовать такой заповедный уголок.
Проехав по Харроу-роуд, дядя Мики останавливается у моста через канал. Уже смеркается, и над мерзлой водой повис вечерний туман.
— Во всяком случае, бабушке понравился твой рождественский подарок, — говорит дядя Мики не очень-то уверенно. — Ты умеешь угадывать, что ей нравится. А у меня никогда это не получалось. Я входить не буду, ведь тут и припарковаться негде. Доберешься сам?
— Да, спасибо. — Он вылезает из автомобиля и делает неловкий жест. — Ну, тогда пока!
— Веди себя хорошо, парень. Храни тебя Бог. Дядя Мики заводит машину.
Мальчик спускается по каменным ступенькам на бечевник, который утром был скользким, а теперь хрустит под ногами от мороза. Пахнет жухлыми листьями, землей, дымом, водорослями в канале. Он еще не успел замерзнуть, тем более что на нем куртка-анорак, шарф и толстые перчатки, которые связала ему тетя Бет на Рождество, и поэтому он не торопится домой, наслаждаясь спокойной тишиной канала и зимним одиночеством. Приблизившись к тисовой ограде, он видит столб дыма и на секунду пугается, что в коттедже пожар — тростниковые крыши всегда вызывали у него опасения, но потом успокаивается, — это всего лишь каминная труба. Огонь в камине, должно быть, пылает во всю мощь. Слышны музыка и разные человеческие голоса, лай собак, мяуканье кошек и кудахтанье кур, встревоженных нарушением привычного распорядка их жизни. «Глупые куры!» — думает он с улыбкой и сворачивает на узенькую дорожку над плесом и золотой лакированной лодкой. Будущей весной ему разрешат спустить ее на воду. Он толкает большие железные ворота, проходит мимо собак, и ему приходится остановиться, чтобы приласкать их и поговорить с ними, а за его спиной светятся ярким желтым светом окна без штор, и ему видно, что весь дом заполнен людьми — вверху, внизу, в кухне. Открывая заднюю дверь, он почти готов увидеть кого-нибудь и в кошатнике, но там только самодовольные персы и недовольные сиамцы. Когда он входит в дом, его встречает Мэри Газали. На ее щеках играет румянец, а кожа светится почти таким же теплом, как и ее глаза. Она обнимает его.
