Жоржи Амаду - Большая Засада
Некоторые имена были прокляты, другие — воспеты в народных сказах. Стихи говорили о несправедливости и нетерпимости, о лицемерии и вероломстве, о крови и смерти, но в них были также красота и веселье, мужчины с верным сердцем, которые построили дома и засеяли поля фасолью:
Дом капитана
Построен с любовью и верой.
Поле с фасолью
Старой сии Ванже.
«Истинная история капитана Натариу да Фонсеки», вышедшая из-под пера Филомену Даш Розаш Аленкара, бедного родственника высокообразованных Аленкаров, занимавшихся фольклорными изысканиями, описывала деяния Натариу. Не все они были правдивыми, как заявлял автор повествования, но даже выдумки были достойны бесстрашия и благородства курибоки:
Это храбрый капитан,
Он отважный командир,
Женщинам — любовник добрый,
А врагам — проклятие.
Рассказывали, будто во время осады Большой Засады капитана видели во всех уголках селения — он командовал и дрался. Он один уничтожил огромное количество злодеев, а когда все считали его убитым, он продолжал косить бандитов на всю катушку. Последняя пуля, отправленная прямо в цель, заставила предателя дорого заплатить по счетам:
Он целил прямо в макушку,
И мозги растеклись по земле.
Дуду Матиаш, гитарист из Амаргозы, посвятил свои вдохновенные куплеты Педру Цыгану и Додо Перобе — «двум менестрелям жизни». Со знанием дела он поведал о приходе «короля гармонистов и императора птичек» в рай, где, чтобы уважить небесный двор, Педру Цыган сразу же
Устроил веселые танцы,
И Иисус плясал с Магдалиной.
А Додо Пероба извлек из простреленной груди птичку-софре и преподнес в дар Вечному отцу:
В утешение Богу-Младенцу,
Вечности для услады.
Все без исключения гитаристы говорили о Фадуле — о силе гиганта, о мощи и размере «члена, что больше даже огромной ладони, но меньше, чем огромное сердце». Они вспоминали Короку, «благословенную повитуху, сладкую щелку, что чем старше, тем лучше, а в бою она стоила двух мужчин, а может статься, и трех».
Жезуш да Мата, родом из Фейра-де-Сантаны, несравненный импровизатор, играл на гитаре в глубине сертана, распространяя от тростниковых плантаций Реконкаву до южных рощ какао весть о Кашторе Абдуиме, которого называли Тисау. В своих строфах с корявым размером, с шестью и семью рифмующимися слогами, он поведал сагу о негре, о тысяче его любовных историй и бесчисленных приключениях.
Во французских штучках разных, без сомненья, знал он толк,
И хозяйки, и служанки у его лежали ног.
Самый лакомый кусок отхватив,
И шоте он танцевал, и мьюдинью, и кадриль.
Преувеличивая, как и положено поэтам, он уверял, что негр «поднял руку на графа и барона и наставил рога богачу и прелату». Автор вдохновенно и пылко поведал о смерти кузнеца в перестрелке на мосту:
Выстрел в спину —
И пал мертвым негр Тисау,
Колдун самый сильный,
Кузнец самый ловкий
В тех местах.
А с ним вместе пал Гонимый Дух,
Пес его любимый.
Дуду Матиаш сообщал о том, как разнеслась по свету весть о гибели Каштора:
И велик был плач
При дворе французском и в Баии,
Потому что этому бесу не было разницы —
Лакомиться белой или негритянкой,
Все они ему по нраву,
Чтобы с одиночеством покончить.
В стихах говорилось о громах и молниях, гремевших и сверкавших в смертный час негра Каштора Абдуима да Ассунсау, который в юности был Черным Принцем и развратничал в постели баронессы и служанки, а потом стал кузнецом, мастером на латунные побрякушки. Он был сыном Шанго, одна сторона его принадлежала Ошосси, а другая — Ошала, и являлся он возлюбленным Ошум, страстью Иеманжи. В сверкании молний, в раскатах ружейных выстрелов поднялись на небеса негр Тисау и его пес Гонимый Дух, о котором никто не знал, откуда он явился: это был дар Эшу, другого объяснения не нашлось.
Они поднялись на небеса в языках пламени, и там их могут лицезреть по сей день негритянки, мулатки, кабоклы, белые и благородные дамы на лунной дорожке, на поле, усеянном звездами. Они летят над сахарными плантациями Санту-Амару и над Змеиной рекой в капитании Сау-Жорже-Ильеуса.
22Что касается уже упомянутых столичных газет, то они разразились шумной полемикой, бескровной, но от этого не менее яростной. Она осталась в анналах баиянской прессы благодаря блистательным талантам, которые приняли в ней участие, — настоящая плеяда истинных орлов.
В единственной оппозиционной газете возбужденные писаки кричали во все горло в своих статьях, вольных и заказных, что у всех у них кровь кипит от негодования и стыда при упоминании того позорного времени, когда юг штата был землей бесчеловечных бандитов, бездушных монстров, преступников, не знавших закона. Три правительственных еженедельника оказались не менее пылкими и порывистыми, возражая и утверждая совершенно противоположное: будто произошло всего лишь установление закона и порядка в единственном оставшемся убежище бандитов, всем известных приговоренных преступников, дезертиров, скрывавшихся от правосудия. Простая, обычная операция по зачистке, которая положила конец последним пережиткам варварской и бесславной эры.
23Несмотря на настояние высших властей, торопливых и легкомысленных, сержант Ориженеш, прежде чем отдать приказ, подождал полчаса после того, как утихли редкие выстрелы со стороны креста и сарая, — это был признак того, что, раненные или убитые, упрямцы вышли из игры.
Причиной благоразумия сержанта были понесенные потери. Он не предполагал, что ряды жагунсо и солдат так поредеют. Из восьми единиц личного состава остались только трое, пятеро были убиты — это помимо главаря Шику Ронколью. Около пятнадцати наемников — он не считал, но это число оказалось точным — отдали душу Богу или дьяволу. Эти типы из Большой Засады, а некоторые из них взялись за оружие в первый раз в жизни, вели себя как профессионалы и дорого продали свои жизни. Почему дьяволы это сделали, сержант не знал, но, будучи из породы старых жагунсо, оценил подвиг. Повезло еще, что капитан Натариу да Фонсека погиб. Без него все остальное было уже легко.
Часы-луковица показали, что прошло уже полчаса с тех пор, как наступило затишье, и Ориженеш приказал своему все еще многочисленному, несмотря на серьезные потери, контингенту продвинуться к сараю, осторожно, медленно, с оружием наготове. Никогда не лишне принять меры против какого-нибудь сумасшедшего. Они везде есть и везде лезут на поверхность.
Если бы он держал пари, то выиграл бы. Они как раз приближались к кресту, когда из ночной тьмы показалась странная фигура. Она размахивала чем-то вроде флага, а свободной рукой стреляла из старенькой двустволки. Стреляла наугад, и это-то и было самым опасным.
Сержант мигом скомандовал «огонь», и приказ был приведен в исполнение. Залп скосил одинокого стрелка. Флаг закружился в воздухе и упал у подножия креста. Это был даже не флаг, а знамя рейзаду, красное с голубым. А нес его и стрелял из ружья не кто иной, как сиа Леокадия, которая, вместо того чтобы спастись бегством вместе со своей родней и поглядеть, что будет дальше, предпочла, рискуя жизнью, остаться в Большой Засаде. Восьмидесятилетняя старуха, она надела костюм Госпожи Богини, который в день Богоявления был на ее внучке Аракати, схватила знамя и ружье и вышла на пустырь. Там они и остались, изрешеченные пулями: почтенная и властная уроженка Эштансии («Старая карга», — пробормотал сержант) — и непобедимое знамя рейзаду.
Жагунсо пошли вперед и заняли сарай. И тогда сержант Ориженеш Бриту, служащий военной полиции штата Баия, уполномоченный, присланный из Итабуны, счел военную миссию завершенной и начал собирать из своих буйных наемников почетный караул, чтобы принять с должными почестями муниципальные власти, видную и элегантную свиту, все еще ожидавшую на Жабьей отмели. Только после триумфальной церемонии сержант отпустил своих подчиненных и позволил им предаться грабежу и пьянке.
24В слепящем свете полной луны, висевшей над изнасилованной землей, над убитой рекой, над смертью, выпущенной на волю, в полночь подле ствола дерева мулунгу на Капитанском холме Жасинта Корока и Натариу да Фонсека — она с ружьем, он с парабеллумом — сидели в засаде и наслаждались красотой пейзажа. Там, внизу, лежала Большая Засада, занятая жагунсо и наемниками Бриозы.
— Это лучше всего, — сказала Корока. — Ничто не может быть прекраснее, чем принимать роды. Видеть, как этот кусок плоти, вышедший из чрева женщины, живой, трогает твою руку. От этого даже на слезу пробивает. Когда я приняла первого, то расплакалась.
