Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
— Я еще не видал до сего дня горных козлов белого или красного цвета, — заметил Ахамад.
У входа в пещеру сидел, скрестив ноги, Удад. Он был поглощен замешиванием чая, переливая его из сосуда в деревянную чашку с целью крепкой заварки. Глотнул чуток, пробуя количество сахара в нем, и сказал:
— Это мое священное стадо. Улавливаешь намерения людей к этому несчастному стаду? Если б не эта небесная вершина, дикари шакальего племени погубили бы священных животных. Есть мясо белого козла — грех. Вершина избавления, в которую вцепилось стадо спасает их от гибели. А ты и сам видишь, что люди шакальего племени и мои враги тоже… Хе-хе-хе!..
Ахамаду была неведома причина веселья. Он рассматривал очертания высотного стада, а в масках охотников узрел отчаяние и пробормотал чуть слышно:
— Я-таки понял, чего они все за вершину цепляются. Если горец Удад с горы спустится, жизнь его на равнине всегда в опасности…
Он приподнял голову. Взглянул направо и увидел пропасть. Ему почудилось, что он все еще в беспамятстве джувад.
— Как ты меня сюда затащил? — спросил он в изумлении.
— Хе-хе! Мне джинны помощь оказали.
Ахамад с любопытством глядел на него. Ответил на шутку:
— Ты веришь в джиннов?
— Хе-хе! Почему бы нет? Если ты им свою веру подаришь, они тебе веру покрепче придадут. А будешь им предан, и они с тобой будут искренни. Не то, что люди…
— Ты страданий не боишься?
— Джинны со страданий не начинают. Это люди всегда спешат проявить силу. Я неприятностей только от людей опасаюсь. Ты посмотри на крышу-то, видишь, как люди шакальего племени клыки свои обнажили зверские, изготовились погубить мое стадо священное. Только не будет им удачи. Пик небесный — завеса, что их разделяет.
Удад протянул собеседнику чай в деревянной чашке. Он сделал глоток и спросил:
— Ты в этой пещере принимаешь свою райскую птицу?
Веселье погасло в глазах друга:
— Я тебя привел туда, куда доселе ни одна тварь не заходила. Только нет у меня никаких намерений рассказывать тебе о райской птице.
— Прости мне любопытство. Я не думал, что ты боишься этого…
— Ничего я не боюсь!
— Она тебя пению обучила, а? Это же она тебя петь обучила?
— Это никого, кроме меня, не касается.
— Ты же об заклад бился, душу ради принцессы заложил. А влюбленный всегда к возлюбленной стремится. Спустишься на равнину, а птичка райская тайная на вершине останется. Бросит тебя…
Слова остались без ответа, и он продолжал:
— Это ж заповедь любви. Делиться с нею ни с кем невозможно. Из груди вылетит — и потеряешь ее навсегда. А потеряешь ее — и принцессу навек потеряешь. Тенери в тебе ничего не любит, кроме голоса. Она спиной к Ухе повернулась в тот день, когда услышала твой голос на празднике вожделения.
— Тебя Уха, что ли, прислал, чтобы мне это сказать?
— Да нет, я тайком прибыл, чтобы вызвать тебя на поединок.
— Ты же знаешь, я блестяще мечом не владею. Что я могу, так это на горные пики взбираться.
— А пение-то? Разве не владеешь ты им, а, волшебник?.. Что? Приходил ко мне друг твой дервиш на заре предупреждал меня, чтоб тебе не навредить. Говорил про пророчество зловещее, а бабка его волчица мой мех с водой разодрала, ввергла меня в геенну. Ты мою жизнь спас. Я явился долг Ухе отдать и освободиться, а туг вдруг обнаружил, что двойным должником оказался.
— Не понимаю.
— Мне Уха жизнь спас, когда воспрепятствовал, чтобы я воды испил из отравленного колодца во время нашего всеобщего ответного похода против шакальего племени. Я решил вызвать тебя на поединок, погасить свой старый должок, а подставил шею еще под одну зависимость…
— Ну, от второго долга можешь считать себя свободным!
— Это все на словах… А на самом-то деле так моя шея в хомуте навечно останется. А в чем причина? Жажда всякий раз причиной является. Прости ты меня.
— Простил. Если б не простил, разве напоил бы своей водицей?
— Ты мои намерения, как дервиш, провидел?
— Что?
— Я не сообщал никому о своих планах, только Муса, шайтан, всю душу мою прочел.
— Ну, дервишам не впервой души чужие читать.
— Правда? Только ведь ты тоже дервиш. Ты тоже в душах читаешь…
Он откинул голову назад, пробормотал про себя в отчаянии:
— Только ведь я теперь вам обоим должен. Должник двоим мужикам, вместо одного… Ты и не знаешь, как оно противно, это рабство мое. Как это жестоко — мужчин порабощать. Всякий раз, как я голову подымал, эта жажда проклятая меня в чьи-то руки ввергала!
Он неожиданно поднялся и пополз к Удаду. Глаза его заблестели в свете заходящего солнца, он произнес значительно:
— Ты сказал недавно, что ничего не умеешь, кроме как взбираться на горы. А вот если б Уха с тобой поспорил, чтоб на гору взобраться, ты бы принял пари?
— Не понимаю.
— Если бы ты смог взобраться на Идинан и встал бы во весь рост на самом верхнем плато, он бы, может, от эмиры отступился.
Удад подумал мгновенье и убежденно заявил:
— А что — принимаю!
— Ну, а джиннов ты не боишься? Покойный имам говорил, что ты не залезешь.
— Залезу. Если он такое пари по Тенери заключит со мной, я залезу. Я пари принимаю.
— В душе имама, тоже, тайны разные спят… Я тебя предупредил.
— Такое пари тебя сразу от двух долгов освободит — передо мной и перед Ухой. Хе-хе-хе! Я пари принимаю.
Солнце изготовилось прыгнуть за горизонт, свет в наружном входе в пещеру померк, священное стадо спряталось в полумрак.
2
Дорогу ему преградил дервиш. Появился он бегом. Нес с собой мешок и флягу с водой. Застыл на несколько мгновений, тяжело переводя дух. Отер пот со лба тыльной стороной ладони. Сказал печально:
— Не ожидал я, что ты пари примешь!
Они пошли рядом. Направились к дальней гряде холмов, протянувшейся к северу от горы Неведомого и Джиннов. Муса раздраженно пнул вредную щебенку своей дряхлой сандалией и произнес все с той же безысходностью в голосе:
— И неужто надо было тебе биться на спор?!
— Не волнуйся! — успокоил его Удад. — Я поднимусь. Я пари выиграю.
— Что проку выиграть пари, а душу загубить, — пробормотал дервиш как всегда непонятно.
— Ты — последний, кто по моим ожиданиям мог во мне сомневаться.
— Я в тебе не сомневаюсь, просто я знаю, в чем секрет скрижали.
— Секрет скрижали?!
Дервиш уставился на него своим косым глазом. Помолчал некоторое время. Поддел ногой камешек с гладкой поверхностью, отполированной когда-то старинным водным потоком в этом высохшем вади, когда по нему мчались не переставая полноводные реки… Он смотрел на остатки миража, дрожавшего в агонии на песчаных гребнях под натиском вечера.
— Скрижаль высшая проявляется над подземным ходом во мрак, — заговорил он опять непонятно. — А кто доберется до скрижали и увидит секретный ход, душу свою загубит и не в силах будет вернуться к людям, своим сородичам.
— Ты меня геенной пугаешь, как имам покойный?
— Имам бился с Ухой об заклад на верблюдов и одежду, чтобы тебя вызвать на спор, однако Уха правильно оценил в тебе способность горного козла и ушел от состязания. Имам прекрасно знал тайну темного подземного хода.
— Темный проход — у него в голове, в груди у него, а не в горах. Он не переставал устрашать всех, до самого последнего дня своей жизни. Мало, что ли, такого доказательства, что умер он с ножом в руке? Мало, что ли, того, что он гадалку Тимит ножичком умертвил, чтобы на тебя пало их поганое обвинение? Если б не его это гадкое стремление, не пытали бы тебе голову такой дьявольской пыткой!
— Простил я ему. Не ведал он, что творит. Кто золота возжаждал, поразит того слепота — и глаза, и душу его.
— Что я полагаю, так это, значит, передо мной единственная возможность осталась заполучить Тенери. Если я не заберусь, не буду ее достоин. Понимаешь меня?
Но дервиш опять заговорил непонятное:
— Что проку тебе заполучить Тенери, если ты при этом душу загубишь.
— Хватит! — улыбнулся было Удад. — Хватит тебе устрашать меня головоломками имамовскими!
— Нет! — ответил ему Муса вполне серьезно. — Имам никогда, ни единожды не разговаривал таким языком. Кому душу золото припечатает, никогда не будет в силах говорить языком любви.
— Это язык дервишей! — рассмеялся Удад.
Муса остановился под кустом одинокого тамариска в центре пустыря. Поставил на землю свою деревянную флягу, обмотанную куском материи. Рядом с ней опустил кожаный мех. Сел на корточки по соседству с нехитрым имуществом и стал наблюдать за церемонией солнечного заката… Красное солнце со сломленным духом падало ниц. Всякий раз как оно приближалось к концу и встречалось с лабиринтом черного мрака, оно плакало красными слезами, сожалея о своем полуденном чванстве, о власти дневного пекла. Удад уселся рядом. Муса находил вдохновение в аятах. В спокойствии. В минутах заката. В беспредельной дали пустыни. В ее вечности. И… и в той четырехдольной скрижали, которая вырисовывалась на вершине неведомой горы. Скрижаль вещала языком печали.
