Феликс Розинер - Некто Финкельмайер
— Алек, не терзай себя, не волнуйся!
— Он мне сказал, что мать очень хотела, чтобы я был. Она очень любила моего отца, а второй — ну, мой отчим, да? — увез ее за границу, и там только она узнала, что должен быть ребенок.
У Никольского прорезалось:
— Я же вспомнил! — вскричал он неожиданно и второй раз уже схватил Алека за рукав. — Я вспомнил! Рассказывал
— Эмма!? Ну, Алек?! Ее звали — Эмма?
— Вы знали, вы? — Алек тоже схватил Никольского, и они трясли друг друга и говорили — слушая и не слушая:
— Он рассказывал — значит отец —
— Вспоминаю, она — это первая —
— Значит, отец ее помнил?
— Она же его первая любовь, понимаешь?
— Он не бросил ее, они — ?
— Ох, там было на сплошной романтике —
— Они оба любили, и я родился, и —
— Алек, Алек, ну, продолжай, продолжай, я потом все расскажу, я — все помню!
— Продолжать, продолжать… — Он успокоился понемногу. — Я не уверен, что именно? В общем, выкормили меня, — это не интересно, — отец, мой отчим, женился. Он сейчас мне о том сказал, что тетю Иру он любил еще до того, как женился на маме. А потом, после смерти мамы, уже года, кажется, через три они смогли жениться. Некрасиво все это, правда? Мне неприятно рассказывать.
— Алек, ничего. Так бывает у людей. Ты еще очень молод.
— Надеюсь, — усмехнулся Алек. И опять в нем явился Арон.
— Почти все время я жил «в заграницах». — Он это сказал иронически. — Знаете, колонии наших работников? Оканчивал школу в Союзе, родственники отца следили, чтобы учился. Что-то было не в порядке, я чувствовал. Я стал понимать понемногу, что их смущало, — засмеялся он. — Внешность! Понимаете? На отца не похож, мать была рыжей!
Это его забавляло, и он стал смеяться.
— Понимаю. Еврейская внешность, — мрачно уточнил Никольский.
— А! Вот-вот! — подхватил сразу Алек. — А скажите, это есть? Вы же все знаете, — это действительно — есть?
Никольский повел плечом.
— Об этом, Алек, потом. Ты еще не закончил.
— Хорошо. Теперь, в общем, я поступил в институт. Отец — ух, любимый мой отчим! приехал ни с того ни с сего, зовет меня в ресторан, представляете? И в «Национале» —
— О, черт возьми!
— Что вы?
— Нет, нет, ничего. Конечно же, в «Национале»! И что же?
— Там, в общем, сцена была из Диккенса, you know… Вы знаете роман «The Adventures of Oliver Twist» — то есть…
— Да, да, Алек, «Оливер Твист».
Алек засмеялся.
— Я — это Оливер Твист.
Он наклонил голову и стал снимать с шеи, растрепывая шевелюру, цепочку, Никольский видел на нем сквозь распахнутый ворот рубахи эту цепочку, и думал, что на ней висит модный крестик. Но Алек подал ему медальон.
— Осторожно, пожалуйста. Там…
Никольский, кажется, знал, что он увидит там. Из медальона глянул на него наивный, совсем молоденький Арон — такой незнакомый и такой знакомый теперь, когда он сидел напротив в образе Алека. По окружности медальона лежал виток блестящих черных волос. Все, что осталось…
— Мать ему рассказала. А перед смертью отдала эту штуку. Просила сохранить для меня. Сентиментально, правда?
— Милый мой, заткнись! — с нежностью сказал Никольский.
— Извините, пожалуйста. Вот и все. Он мне поведал тайну моего происхождения, — засмеялся Алек. — И еще одно.
Алек полез в карман, достал записную книжечку, а из нее — газетный прямоугольник. Развернул его и подал Никольскому. "НЕКТО ФИНКЕЛЬМАЙЕР — «ПОЭТ», — было сказано там.
— Откуда это у тебя?
— Отчим вырезал из газеты. Он был в Москве в один из своих приездов, и ему на глаза попалось. Он подумал, что, может быть, это и есть тот Финкельмайер, который отец его сына? — Алек во всю заливался. И в этом тоже был Арон, который всегда начинал дурачиться, когда ему становилось паскудно.
— А знаете? — Алек легко становился серьезным. — Эта бумажка и помогла найти вас.
— Каким образом?
— Он попросил кого-то в прокуратуре. Дал эту статью, они нашли дело, а в нем — вы, как свидетель. Это вы ему предоставили комнату — и — тут написано… что-то невозможное.
— Все, Алек, возможно! Я тебе все расскажу. Как ты думаешь, а почему твой отчим тебе все это открыл?
— В общем, он человек благородный, — Алек опять засмеялся, — это одно, и он дипломат, это другое, правда же — необходимое сочетание? У меня есть два младших братика — то есть они совсем теперь не братики. Его и тети Иры. По-моему, он хочет от меня отделаться, как вы думаете?
— Внешность?
— Может быть, и это тоже. Вы думаете — да?
— Что-то в этом духе можно предполагать. Ты своим правильным братикам ни к чему.
— Да он не знает, что я все равно!..
Алек осекся.
— Что — все равно?
Алек смущенно смотрел на Никольского, будто его уличили в обмане. И вдруг он спросил — спросил, как мальчишка сверстника:
— Вы никому не скажете? Я вам доверю!
— Что именно?
— Есть одна… Сэнди, она американка. В общем, еще год назад я решил, что здесь жить не буду. К этому можно по-всякому относиться но я просто-напросто… Я не привык, понимаете? И знаю, что не привыкну. Тем более теперь ведь все равно нет никого — ни матери и ни отца, правда? Сэнди поклялась, что вытащит меня. Она приедет на стажировку, и мы устроим… женитьбу! — Он рассмеялся и настороженно стал смотреть на Никольского.
— Здесь у тебя, действительно, нет никого. А там есть. Ты это сможешь проделать значительно проще.
— Кто?! — закричал, чуть не всхлипнув, Алек. — Кто-то есть?! Ну скажите мне!
— Есть. Арон, твой отец, был женат, и у него родились две дочери. Они помладше тебя, конечно. Но не очень намного. Их мать после смерти Арона вышла замуж. И вот это семейство — их фамилия Майзелис — в прошлом году отправилось в Израиль.
Никольский помолчал. И Алек молчал.
— Видишь, вот я и начал рассказывать. Но начал с конца, это не дело.
— Скажите, Леонид Павлович, его смерть и судебное дело — это было связано?
— Да.
— И еще скажите, пожалуйста. Мой отец — вот в этой статье — там все смеются, что «поэт»… Он был поэтом?
Алек волен был думать, что его не слышали, — так долго Никольский молчал. Потом заговорил — с усилием человека уставшего смертельно.
— Встань, Алек. Подойди-ка вот сюда, к книжному шкафу. Открой, открой, не стесняйся. Видишь, вот эта полочка с синими переплетами? Это стихи твоего отца. Полное собрание, отпечатанное на машинке. Другого издания нет. — Он еще помолчал. — Мы сделаем так. Я сейчас пойду в магазин. Ничего в доме — ни поесть, ни, главное, выпить. Мне это ой как нужно сейчас! Придется тебе подождать с расспросами, но уж потерпи. А пока, для первого знакомства со своим отцом, возьми эти синие книжицы. Я скоро вернусь. Ты сегодня многое узнаешь. Ты, может быть, сегодня станешь взрослым, а? Ну, пока. Не скучай.
Никольский вышел.
Восемь лет, думал он. Восемь лет после всего, о чем предстояло ему рассказать, вспомнить. Сейчас он был почти опустившийся, уже близким к запойному, человеком, который в свои с небольшим сорок лет казался совсем пожилым. Он слишком часто менял работу — сам уходил, или вежливо или полувежливо ему предлагали уйти, — сейчас Виктор устроил его в свой парк мастером в электроцех — работа для полуграмотного мужика; он уже не смотрел на женщин — вернее, старался на них не смотреть, потому что не был уверен в себе, они же редко теперь замечали его; друзья — их было мало — его не столько любили, сколько жалели, и он принимал эту жалость, он знал, что она — искренна, а много ли ее, искренности, было вокруг?
Восемь лет… Восемь лет Мишка… Все реже и реже дядя Леня бывает там, у Веры. Борька Хавкин ревнует, дурак, — почему бы не поревновать для разнообразия, слишком уж благополучно в этом семействе. И уж нет — у них нет Прибежища, мир его памяти, снесли милый домик, — у них, пожалуй, «убежище» — ну да разве же это плохо? Ты просто завидуешь. Они оба что-то нашли, Вера и Борька: каждый что-то свое потерял, а вдвоем другое что-то нашли. А он потерял — и не нашел ничего. Он потерял Дануту. Он отчаянно кинулся к ней, когда все было кончено с Ароном, он кинулся и — ах и мерзкая, подлая тварь! — в попытках утешить ее, успокоить, вдруг обезумел, паскуда, — на миг лишь, но рухнуло все! А могло быть — сама, когда он назавтра, полупьяный, плакал перед ней, сказала, что — не знает, время бы прошло, она бы продолжала считать его другом, — а теперь пусть уйдет навсегда, она его больше не знает. Он ее потерял.
Он стал думать об Ароне. Потом об Алеке. Потом опять о себе. Он подумал, что Алека мог бы полюбить. Но и Алек хочет уйти. Все как-то уходят — или как Арон, как Леопольд, как Мэтр — он умер и был похоронен с помпой — или как Вера с Борисом — в «убежище», или как Фрида с Майзелисом, или как хочет того же Алек.
И он подумал, что тоже уходит. Как многие-многие, как миллионы, которые пьют и спиваются. Почему бы и не так? Каждый уходит, как умеет, и результат один. В конце концов, когда в бутылке что-то есть, она может стоить и 3.62 и 4.12 и даже 8 с лишним. А когда содержимое выпито, цена у пустой бутылки одна — 12 копеек. Так же и человек: какой бы она ни была, твоя прежняя жизнь, когда человек уходит, он идет по единой цене, по дешевке…
