Антон Понизовский - Обращение в слух
Вот я слушаю эти истории — у них разная форма, структура, разный размер — как у этих поленьев — а ведь огонь везде один и тот же… любовь та же самая… боль та же самая… То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо — но все должны пройти через этот огонь, через боль — чтобы сгорело всё, кроме любви…
— Почему обязательно «через боль»? — спросила Лёля.
— А помнишь, я читал притчу про плевелы?
— В общих чертах…
— Господь говорит своим ангелам: соберите плевелы и сожгите, а зёрна сложите в житницу, в Мой небесный амбар. Плевелы — это плоть. Зёрна — дух. Иными словами, любовь. Плоти надо сгореть, чтобы любовь, как огненные языки, поднялась в небо, к Богу. Две тысячи лет назад огненные языки спускались и разделялись, как будто в обратной съёмке. Теперь у каждого — свой «язык». Каждый должен, как огненный язык, подняться обратно и слиться со всеми… Понятно?
— Нет.
Тогда Федя немного подумал, и сказал по-другому:
— Вот ты не хотела остаться. А потом захотела. Ты хотела, чтобы я изменился. Но я не изменился бы, если бы мне не было больно. Не только сегодня больно — а долго, целые годы…
— Отчего тебе было больно долгие годы?
— Наверно, от одиночества… Нет, сейчас не хочу отвлекаться, потом расскажу. Я всё думал, со мной происходит какая-то несправедливость, пытался сбросить с себя, затушить, заглушить, — а оказалось, всё было правильно, необходимо. Иначе я ничего бы не понял — и ты бы сейчас не осталась со мной.
Помнишь, мы говорили, почему люди гордятся перенесённой болью? Вот я нашёл у апостола объяснение, прямо по полочкам, посмотри: «Хвалимся и скорбями»… — то есть буквально, «гордимся страданиями», «гордимся перенесённой болью», —
«зная, что от скорбей происходит терпение,
От терпения опытность,
От опытности надежда,
А надежда не постыжает»… — то есть «не обманывает», —
«Потому что любовь Божия излилась в сердца наши»!
«Любовь Божия» — это тот же огонь, «огнь поядающий»: всё в конце концов разделится на зерно — и на плевелы, на огонь — и на пепел, огонь поднимется в небо, а пепел развеется и исчезнет… Останется только любовь, без которой страдание и терпение не имели бы ни малейшего смысла…
— Ох, я плохо всё это понимаю… — вздохнула Лёля.
— А ты думаешь, я хорошо понимаю? Мы вообще в большинстве своём страшно тупые, мы, как правило, головой вообще ничего не понимаем — мы только на собственной шкуре… — Федя даже прихлопнул себя по загривку — и тут же осёкся, потому что Лёля быстро на него взглянула, и ему в глаза бросилась тёмная татуировка под её правым ухом — практически в том же самом месте, по которому он себя только что хлопнул. Федя страшно смутился. — Ты не подумай только… Я не хотел… это образ, скорее…
— Ну почему же, — ухмыльнулась Лёля. — Тупые — значит тупые… Зачем отрицать?
— Спрошу тебя! — отважился Федя, чувствуя, что она не обижена. — У тебя что-то там зашифровано, в этом штрих-коде?
— Я не говорила? — искренне удивилась Лёля.
— Мне? Нет.
— Это мой день рожденья.
— И всё-ё?! А я думал, какая-то страшная тайна!.. Слушай, ну и когда же у тебя день рождения?
— Послезавтра… Нет, строго говоря — уже завтра.
— Как?.. Завтра тебе двадцать лет?! И что, ты не поехала даже домой?!
— А ты считаешь, должна была? — хитро спросила Лёля.
Вместо ответа Федя соскользнул с кресла и стал целовать её руку. Лёлина кожа по-прежнему пахла снежной водой.
— Не спеши. У нас много времени… Много-много…
Пламя скрипело, шуршало: звук был похож на хрустение дождя по гравию или по листьям.
Смыкались и размыкались огненные перепонки.
Лицу было жарко, как будто вслед за огненными языками под кожей двигались и расширялись горячие волны.
Федя почти не спал прошлой ночью (вообще, получалось, что за последние полтора суток он спал два часа), довольно давно не ел — и теперь пребывал в блаженном изнеможении… Тёк огонь — и он тоже тёк вместе с огнём; поднимались, витали искры — и мысли так же витали: «Всё это — про нас… Почему хочется бесконечно смотреть на огонь? Потому что — про нас… мы сгораем… и исчезаем в огне… мы питаем огонь… Мы сгораем, а он остаётся… один и тот же… Мы разные, а он — тот же… во мне… но и в ней… тот же самый… как долго… Мы думали, мы для себя — а на самом деле мы для него… Вот и дерево — для огня… Весь смысл дерева — только в огне… оно в нём проявляется, осуществляется… даже строение дерева — проявляется… только надо внимательно… Что-то было ещё… надо вспомнить… Как удивительны огненные языки: ни одного повторяющегося момента… красиво… Да! важно: красиво… да… очень красиво… Красиво — наверное, чтобы мы повнимательнее смотрели… а мы не смотрим… Но только что-то было ещё, такое простое… простое-простое… Только надо внимательно… что-то ещё…»
Верхняя плаха сломилась, и облако искр полетело в трубу. Головёшки стреляли и хлопали, несколько щепок упали вниз, сквозь решётку колосника, и теперь вся решётка снизу была облита огнём.
Камин зазвучал новым тоном… — может быть, наверху летел самолёт?..
Угли переливались, как будто над ними шли облака; колыхались актинии, точь-в-точь подводный мир…
И в душе у Феди что-то текло, что-то расплывчатое, горячее; что-то растапливалось: растапливался ледяной стержень, намёрзший и смёрзшийся от одиночества — постепенно растапливался, было больно, но больно-приятно, как после мороза отогреваться в тепле… и в то же время покой, как будто впервые за много лет — дома… Огонь позванивал, перезванивал, как ручеёк… лился, тёк… «Удивительно, — текли мысли, — как раньше не замечал, что огонь и вода так похожи… текут… жизнь течёт… утекает… и время течёт… и огонь… Вот: ведь можно смотреть на огонь и на воду — а это одно и то же, оказывается… про нас… Как истории — тоже текут — утекают… горят и сгорают — и надо внимательно… Что-то, да: ведь ещё какая-то мысль… что-то простое… про нас… про меня… чтобы не пропустить… это важно, да, важно: что самое важное!.. Это важно, а всё остальное — экстравагантный прыжок…»
Фёдору почему-то ужасно понравилась мысль про «прыжок». «Это важно, а остальное — всего лишь экстравагантный прыжок». Он подумал, что эту мысль нипочём нельзя упустить, а нужно немедленно зафиксировать. Он напрягся и произнёс:
«Эква-странный п-жок».
«Что?» — переспросил кто-то.
«Пжок, — убеждённо повторил Федя. — Экостратный… прыжок».
«Да ты спи-и-ишь!» — засмеялся кто-то.
Федя посмотрел — и увидел рядом с собой, близко-близко, лицо с чёрными при неустойчивом свете огня глазами. Ещё не очнувшись, ещё не вернувшись в себя, он вдруг ясно — до страшного ясно — почувствовал, что каким-то неведомым образом вся его жизнь — и сам он, весь он — принадлежит этому человеку, зависит от него — от неё — и даже больше того: не только «принадлежит», а каким-то непостижимым образом является с этим другим человеком — единым целым. Они были разделены, между ними было физическое расстояние — и в то же время они были единым целым. Он видел, что этот другой человек рядом с ним — эта почти совершенно ему не известная девушка с чёрными в тенях глазами — в сущности, он сам и есть. Вокруг двигались тени. Он понял, что происходит, о чём он мечтал, не смел даже мечтать. Всё осуществлялось сейчас. Горел огонь, двигались тени. Он много-много раз, много-много раз думал и говорил о «любви», но не знал, что любовь — это так прямо и страшно.
