Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь
Позже выяснилось, что санитар Леша, ее любовник, успел побывать и в Карабахе, и в Приднестровье. В его поведении проскальзывало что–то ненормальное. Он не задумываясь пускал в ход кулаки, тяжелые ботинки, вязал тоже круче, с наслаждением. Остальные были не лучше, особенно один крепкий, за пятьдесят лет. Тот вообще походил на садиста. Или бывший надзиратель, или полицай от природы. Одно слово — зверь в человеческом обличье.
Не успели мы разложить кашу по тарелкам, разлить чай по кружкам, как в столовую ворвалась голодная орда. В ее среде уже образовалась своеобразная элита, неторопливо занявшая свои столики. Санитары пришли тоже. Остальному медперсоналу покрупнее отнесли в отдельную комнату. За счет алкашей с придурками питались все. Мало того, дежурная по столовой, за которую мы пахали и которая расплачивалась с нами сигаретами за работу, требовала накладывать каши поменьше… В мойке под столом были приготовлены два ведра для объедков. Чуть ли не четверть принесенного сразу ухнула в них.
— Бычков держит, — пояснил молдаванин. — Для нее телята со свиньями дороже любого из нас. Завтрак мелочи, обед тоже, если на ужин будет молоко, посмотришь, сколько достанется. Дно в кружке едва прикроем. За помощь — при пачки «Примы» или «Астры» в день. А сейчас где–то «Памир» умудрилась откопать.
Мы тоже умостились за отдельным столом. Каши навалом, вместо одного положенного, у каждого по два крупных куска рыбы. Когда лежал на вязках, благодетель или не давал ее вообще, или совал в рот сухой хвостик — пососать нечего.
— А чай почему не сладкий? — хлебнув из кружки, поинтересовался я, недоуменно посмотрев на молдаванина.
— Сахар не подвезли, — хмуро бросил сидящий рядом санитар Леша.
— Сезон начался, — ухмыльнулся мой начальник. — Фрукты — ягоды поспели, хозяйки варенье закручивают. Теперь жди, пока запасутся на всю зиму.
Один из придурков швырнул в другого куском хлеба. Вспыхнула драка. Психбольные насторожились. Не давая разгореться конфликту, санитар с добровольными помощниками скрутил зачинщика, с воем выволок из столовой, бросил на вязку, которой все боялись как огня. потому что к ней полагалась двойная доза галоперидола. Придурки с заискивающим выражением на лицах потянулись за добавкой.
— А этого не хотите? — сунул кулак под нос молдаванин. — Выметайтесь из столовой, иначе черпаком по башке обеспечено.
Те понуро подались к выходу. Элита подкреплялась принесенными родственниками передачами. Когда помещение опустело, избранные алкаши задымили «элэмом» и «кэмелом». Собрав грязную посуду со столов, мы занялись ее мытьем, поочередно окуная облизанные тарелки с кружками в бак с горячей, разбавленной хлоркой, водой, полоская в другом баке, с водой желтой. Рабочий рядом оказался кубанским казаком. Вторая жена у меня была из Краснодарского края. Завязался разговор. Когда дело дошло до причин попадания в Ковалевку, кубанец тревожно усмехнулся:
— Очнулся, падла, после запоя. В квартире никого, жена на работе, дочка в школе. Натянул спортивное трико, хожу по комнате, маюсь. Вдруг краем глаза, как ты говоришь, заметил, что паркет буграми поднялся. Что за номера, новый, дубовый положили. Взял молоток с гвоздями, давай прибивать. Аж вспотел. Разогнулся, отнес молоток. А паркет снова горбами. Начал прибивать опять. Короче, пока жена пришла, весь пол по нескольку раз пробил. Соседи внизу с ума посходили. Так и попал. До сих пор боюсь, опомниться не могу. Думаю, приеду, не дай Бог, паркет снова буграми.
— А я лилипутов ловил, — дождавшись конца истории кубанца, влез в разговор второй рабочий, плотный мужчина лет сорока. — Терпеть не могу симфоний, а они выстроились на крышке дочкиного пианино и ну пилить на скрипочках. И дирижорчик с палочкой. Думаю себе, если дирижорчика поймаю, то руководить будет некому. Ловлю щепотью, а он между пальцами проскальзывает, и снова палочкой машет. Лилипутики пиликают. Пристукнуть жалко, живые люди. Да и не пристукнешь, ловкие паразиты, перебегают с одного места на другое. И снова на скрипочках, а перед ними дирижорчик. Ловлю гада, а он ускользает. Тут жена вошла, ты что, спрашивает, делаешь. Я ей, мол, симфониста хочу поймать. Понятно, говорит. Звякнула, через час приехали.
— Не поймал? — зябко передернул плечами кубанец..
— Нет, — обиженно засопел мужчина. — Тут, правда, не беспокоят. Но все равно боюсь, как бы снова дома не завели симфонию. Да еще по телевизору прокручивать начнут… С ума сойти.
Молдаванин поставил на электрическую плитку кружку с чифиром. Закончив с посудой, кубанец с мужчиной добавили еще по одной железной кружке. Намочив в ведре швабру, я вышел в зал. Стулья уже громоздились на столах, по проходу вышагивал невысокий коренастый парень. Его недавно выписали из военного госпиталя, куда попал после ранения в Чечне. В глазах странноватый блеск, на сжатых скулах перекатываются тугие желваки.
— Мать что–то не едет, — забирая швабру, буркнул он. — Если не выручит отсюда — убегу.
В столовую, открыв дверь ногой, вошел под два метра, широкоплечий молодой мужчина, взялся принимать боевые стойки из кунг–фу. Красиво, как в замедленном кино. Длинное лицо хмурое, сросшиеся на переносице черные брови топорщатся.
— Утихомирил одного придурка — не переставая упражняться, с шумом всасывая воздух через нос, между паузами сказал он. — До завтрашнего утра… с–с–с-фу–у–у… не опомнится.
— Половина осталась, — с сожалением почмокал за спиной губами молдаванин. — Сто пятьдесят килограммов весил. Представляешь, здоровяк. В три секунды толпу разваливал.
— Сто шестьдесят, — подходя, не согласился спортсмен. — Четыре удара одновременно, на одной ноге. Руками, головой, ногой. Потом положение меняется.
Он показал, максимально замедлив движения. Красиво, но я отошел в сторонку. Пройдя в раздаточную, забрал выставленную на окно чистую посуду, сложил в шкаф. До обеда осталось часа полтора. Ну вот и отлично. И сытый, и время бежит незаметно. Из коридора доносились голоса приехавших на свидание родственников. Сквозь решетку на окне на улицу было видно, как из барака напротив вывалилась орда баб. Образовав круг, дурочки принялись кривляться. Наверное, танцевали под отбиваемый ладонями по деревяшке ритм. Халаты распахнулись, показав вялые груди, чулки сползли, на ногах тапочки, калоши, резиновые сапоги. Волосы растрепаны. Я долго и напряженно всматривался, стараясь заметить среди них Зуфру. Все лица были одинаковыми, перекошенными болезнью. Хотя попадались и вполне нормальные женщины, аккуратные, причесанные. Их было очень мало, скорее всего из числа выписываемых. Из столовой позвал молдаванин:
— Пойдем, надо труп вынести. В той палате, где вы с дедом убирали, умер один. Тридцать пять лет.
— Не смогу, — отпрянув от окна, испуганно обернулся я.
— Да брось ты, ему уже все равно. Родственники или заплатят, или сигаретами дадут. На свиданку приехали.
— Не смогу.
— Ладно, тогда включи электронагреватель. Если бак пустой, долей воды, чтобы не распаялся.
— Сделаю.
Вскоре по коридору труп протащили в морг. Вечером умер еще один, мужчина за сорок лет, из другой палаты. Закрывал глаза ему, подвязывал тряпицей отвалившийся подбородок парень, знавший многое из Библии и Евангелия наизусть. Странным он был, хотя и начитанным и даже, как выяснилось, не пьющим совершенно. Узнав, что я учился на международных курсах экстрасенсов, ко мне привязался парнишка лет двадцати. Ходил по пятам, не переставая жаловаться на преследовавшие его страхи. Он умолял провести хоть один сеанс лечения. Тогда, посадив напротив, я снял руками напряжение, стряхнул с кистей на пол отрицательную энергию. Сам заметил, что ему полегчало. Парень уверовал в чудодейственность экстрасенсорики, тут–же, вопреки протестам, закурил, присоединившись к молодым, себе подобным. Их в отделении оказалось немало. Потянулись было придурки, но я гнал, прекрасно сознавая, что им уже ничего не поможет. Нарушенную психику, повлекшую изменения в головном мозге, вылечить практически нельзя. Даже оперативным путем. Хотя случаи чудодейственного возвращения к нормальной жизни бывали. Это зависело только от Бога.
Ночью умер еще один мужчина. Труп вынесли лишь после обеда. Морг был переполнен. Сославшись на то, что работаю в столовой, я снова отказался помогать. Заведующий отделением долго, внимательно разглядывал с головы до ног. Затем повернулся и ушел в кабинет, расположенный в начале коридора, сразу за входной дверью с дополнительной из толстых прутьев решеткой. После отказа, обращаться по поводу выписки не имело смысла. Пришлось отложить разговор до завтрашнего утра, когда врач завершит обход. День прошел в деловой суете: мыли, скребли, чистили. Постепенно я прибрал власть над рабочими к рукам. Помогал богатый жизненный опыт. Тут и учеба в ремесленном училище, и лагерь, и армия с переподготовкой. Везде присутствовал мужской коллектив. Молдаванин не возражал, полностью отдавшись чифиру. Лишь изредка делал уместные замечания. Я уже курил, не прячась от санитаров, гоголем ходил по коридору. Элита признала за своего, неназойливо намекая, что куски в их тарелках тоже должны быть пожирнее. Кроме непрожаренного минтая и хрящей от мяса в железных чашках с жидким перловым супом больше ничего не давали. Но даже из этого скудного набора выбиралось самое лучшее. На остальной контингент внимания никто не обращал, лишь бы не возникали. К «чеченцу» наконец–то приехала мать. Заметив подозрительное состояние сына, попросила врача подождать с выпиской. Парня накрыло. Его немедленно бросили на вязку.
