Захар Оскотский - Зимний скорый
Он натолкнулся на кого-то, на него шикнули: «осторожней!» Девушка в синей аэрофлотовской форме у турникета уже протягивала руку за его билетом и паспортом, а дальше шла лестница — несколько ступенек вниз, и сзади напирали, подталкивали.
Всё же он успел обернуться, спускаясь. Выхватил взглядом сквозь людское мельтешение застывшую фигурку и сосредоточенное личико, уже без натянутой улыбки, угрюмое. Аля…
— Портфели, сумки раскрывайте! Ключи, металлические предметы — на столик! — покрикивали впереди.
Тревожными звонками били магнитные металлоискатели, и лился уже навстречу бело-голубой искусственный свет, такой же, как в салоне лайнера…
— Вот это получше как будто, — сказал Марик и взял один листок, а остальные отодвинул в сторону. — Вот это!
И стал читать вслух, слегка ироническим тоном, подняв брови и склонив набок голову, как будто с любопытством прислушиваясь к тому, что сам произносит:
В небытие бесповоротно
сносило жизнь зимой бесплодной,
клубились паром Пять Углов,
в снегах и дыме спал Обводный,
чернея крабами мостов.
Входило в сумрачное зренье
новейшей праздности сплетенье
с поземкой старого письма…
Была холодная зима,
где исчезало поколенье,
не дописав свои тома.
— Да, это получше, — Марик отложил листок. И сокрушенно вздохнул: — Как время летит! Давно ли новый семьдесят четвертый встречали вместе с Димкой? И шестьдесят четвертый год вспоминали, и удивлялись, как быстро десять лет прошли. А вот уже и восемьдесят четвертый наступает, и Димки с нами нет.
Это было не в новогодний вечер, а тридцатого декабря. Новый 1984 год Григорьев собирался встречать с Алей, а к Марику заехал накануне. Вообще, после димкиной смерти у них с Мариком вошло в обычай: хотя бы раз в месяц встречаться и пить сухое вино. Почему только сухое? Черт знает, как-то само сложилось. Может быть, потому что сухое не дурманило и не мешало разговору.
— Колесников умер, — говорил Марик. — От инфаркта, легко. Хоть в этом повезло старику. Я ему звонил иногда. Он, когда не сильно выпивший был, всегда жаловался: не берет меня безносая, издевается, чужое время живу. И вправду, чужое. В другом времени им бы вся страна гордилась… Давай, за его память!
— Давай, — согласился Григорьев.
— А я тут, знаешь, кого встретил! — вдруг вспомнил Марик. — О, слушай: мы с Мариной решили цветной телевизор купить. «Радуга» сейчас семьсот рублей стоит, ужас. А качество, говорят, такое, что больше ремонтируешь, чем смотришь. Мне и подсказали: иди к магазину «Юный техник». Там с завода бракованные телевизоры сбывают по триста рублей. И мужичок пасется: эту некондицию покупает, отлаживает и людям продает по пятьсот, да еще с личной гарантией. И работает после его рук, как часы. Ну, нашел я этого мужичка. Гляжу — Сашка! Помнишь, я тебе рассказывал: он на курс старше меня учился, опытные схемы нам с Колесниковым придумывал, а потом из-за пятого пункта никуда на работу устроиться не мог.
— Помню, — сказал Григорьев.
— Ну так вот: зарабатывает много, а одет плохо, лицо опухшее. Похоже, пьет. Разговорились. Мать у него померла, сам так и не женился. Горюет, что не уехал, когда выпускали. — «Чего ж ты сидел, — спрашиваю, — раз хотел отвалить?» — «Так вызов от родственников требовался, — говорит, — а у меня ни в Израиле, ни в Штатах никого». — «Чудак ты, — говорю, — да у кого ж там родственники были? Но выкручивались люди как-то, списывались, фиктивные вызовы себе делали». — Он заплакал: «А я так не умею! Всё ждал, дурак, что выезд упростят, разрядка же. А его взяли — и совсем прикрыли. Ничего, — говорит, — я в жизни не умею!»
Выпили за Сашку.
— У тебя-то как дела? — спросил Марик. — Что с отцом?
— Плохо, болеет.
— А как семья бывшая — Нина, Алёнка?
— Не знаю, — уклонился Григорьев, — связь прервалась.
Не хотелось рассказывать о недавнем свидании с Ниной. Похоже, последнем…
Она позвонила ему сама:
— Надо поговорить. Давай, встретимся где-нибудь после работы.
Голос у нее был непривычно резкий. Григорьев насторожился: прошло всего несколько месяцев после того вечера, когда Нина пыталась его вернуть, а что-то явно изменилось.
Но он даже представить не мог, НАСКОЛЬКО изменилось. Такой раздраженной, какой Нина явилась к нему, он ее еще не видел.
— Я хотела попросить, чтобы ты никогда больше не встречался с Алёнкой! — лицо Нины выражало явную неприязнь.
Он пытался протестовать, но всё было бесполезно.
— И алименты можешь не платить!
Снова, как при разводе, он попытался ухватиться за это последнее, жалкое:
— Нет, будешь брать!
И тут случилось неожиданное: Нина не стала препираться, только досадливо поморщилась:
— Ладно, как хочешь. Мне всё равно.
А ему вдруг показалось, что на ее прекрасном лице проступили злые старушечьи черточки. Он явственно увидел Нину такой, какой она будет лет через двадцать-тридцать. Да, ей предстояло состариться намного позже, чем Стелле. Но облик Нины-старушки, в отличие от облика Стеллы, не вызывал сочувствия.
— Хорошо, — согласился он. — Я и так редко видел Алёнку, но если и эти встречи тебе мешают, будь по-твоему. И в гости ни к Шугаевым, ни к Титовым больше не пойду, чтоб не смущать тебя и твоего доцента.
Нина опять досадливо поморщилась:
— Можешь ходить. Ты ведь так любишь с ним разговаривать.
Григорьев понял, что снова промахнулся. Она сейчас была неуязвима для его иронии.
— МЕНЯ там больше не будет, — сказала Нина. — Мы с ним разошлись.
И с мстительным торжеством, обращенным не к доценту, а именно к нему, Григорьеву, понимая его изумление, надежно защищенная чем-то, о чем он пока понятия не имел, поставила точку:
— Я ушла от него!
…Нет, рассказывать Марику об этом и портить себе предновогоднее настроение не стоило:
— Давай, лучше о политике поговорим.
— Какая у нас политика! — отмахнулся Марик. — У нас медицина. Андропов тоже помирает.
— Думаешь?
— А как же! Ты что, газет не читаешь? Обращение к народу: не могу даже на пленум прийти. Когда они в таком признавались? А вы, ребятки, без меня поднатужьтесь, обеспечьте прирост продукции хоть на процент, да производительности труда на полпроцента. Как ты не понимаешь: это же завещание! Завещание руководителя величайшей державы — процент да полпроцента!
По интонации Марика теперь непонятно было, когда он шутит, когда нет.
— Ладно, — сказал Григорьев, — черт с ней, с политикой. У тебя-то как дела? Учеников в этом году сколько?
— Двести тридцать, — ответил Марик.
— Что-о?! Рехнулся, Тёма?
— Ага, наверное.
— Да где ж ты их столько набрал?
Марик смущенно улыбался:
— В школе. Я уже год, как учителем работаю.
Григорьев схватился за голову:
— И молчал, конспиратор! Столько раз виделись!
— Ну, я сам еще не знал, удержусь или нет. Работа каторжная.
— Да как тебя занесло?
Марик посерьезнел:
— Понимаешь, когда схоронили Димку, почувствовал — всё, больше не могу. И столбы считать не могу, и детишек благополучных к экзаменам натаскивать. Время-то летит, страшно делается. Нам с тобой уже сколько? Вот то-то! Пушкинский рубеж переваливаем. Порядочным людям в такие годы и завершить не стыдно было свой век, а я всё как будто не начинал. Мне дело нужно! А кто его даст? В науку с моей рожей сейчас не пустят. Знаешь, что такое чудо-юдо? Еврей, устроившийся на работу.
— В школу ты как залетел, чудо-юдо?
Марик развел руками:
— Судьба. Послушного ведет, непослушного тащит. Машка моя в первый класс ходила, я с ее учительницей иногда разговаривал — о том, о сем. Она и сказала, что в соседней школе в старших классах преподавателя математики нет. Паникуют, ищут… Я две ночи не спал. Думаю: что ж я, с ума сошел? В такую петлю лезть. А вот — сверлит меня. На третий день не выдержал, свалил с работы, поехал в ту школу. А муторно как! И в джунгли незнакомые вступаю, и вся любовь моя взаимная с кадровиками всколыхнулась. Правда, я слыхал, что на уровне школы к пятому пункту не так придираются, но у меня ж еще и диплом не педвузовский… Встретил в коридоре бабку седую. «Где у вас тут, — спрашиваю, — директор?» — «А я, — говорит, — и есть директор, Марья Константиновна». — Тут мимо проносятся двое сверхзвуковых, третьеклассники, наверное. Она — цоп одного на лету и давай бранить: «Такой, сякой! Сколько говорить, чтоб вы не носились, полы же скользкие, покалечитесь!» А сама за шиворот ему лезет: «Да ты же весь вспотел! Ты же опять простудишься, проболеешь и совсем отстанешь!» Я потом убедился: она и вправду почти каждого ученика из двадцати классов знает. А тогда — сразу как-то отпустило меня. Полегче стало.
— И решился? — спросил Григорьев.
