Дибаш Каинчин - У родного очага
Черткиш подвижна и суетлива, как белка. Она то вскакивает и споро набрасывает сучья в огонь, то садится, но тут же веткой перекатывает и ворошит угли, то крутит головой, оглядывая лес и горы. Она похожа на вертлявую, непоседливую школьницу, которую обязательно должен одернуть, учитель: «Что это сегодня с тобой?»
За спиной Черткиш возвышается свежий, только что сметанный зарод. Зарод как зарод. Узок в основании, выпуклый округло в поперечнике, точно коровий крутой бок, уведен на конус в макушке. Словом, умело, по-хозяйски завершенный зарод. Сверху веером увязаны ветки, чтобы ветер не распушил сено. Что еще можно сказать о зароде? Поставлен он на полозья, сделанные из срубленных неподалеку лиственниц, чтобы зимой по снегу его можно было утащить трактором в деревню. В правый бок от оси он слегка смещен, потому что дорога в деревню по большей части клонится влево, кружа по горному склону. Иными словами, предусмотрено все, что можно предусмотреть.
Вот этот зарод — причина тихой, но неуемной радости старой Черткиш, неподдельного восхищения и душевного удовлетворения от одной мысли, что вот он — стоит!.. Тридцать две малых копешки ушли в него!
Еще только позавчера старик Тозулай, родной дядя вдовы Черткиш, по ее просьбе свалил две мощные молодые лиственницы, помог очистить от сучьев, втащить на перевал и сладить санки. Целый день ушел у Черткиш на то, чтобы нарубить в лесу тонких жердин для загородки от непрошеных гостей. А сегодня она поднялась спозаранку, решив свозить разбросанные по всей делянке копны в одно место, а там — опять просить дядю Тозулая помочь ей хотя бы за пару дней сметать зарод. Весь вечер она варила араку, рассчитывая смягчить ею душу ворчливого Тозулая. А вышло все иначе.
К полудню поднялись по перевалу двое верховых: средний сын ее соседки Бёксе да внук тетушки Тузунар — Эзен. Как ни торопились к табунам парни, а, видно, не смогли проскакать мимо усердно трудившейся матери своего товарища. Сын вдовы Черткиш — Эркеяш — был призван в армию.
Парни попридержали коней, переглянулись, поспрыгивали с седел и, поплевав на руки, схватились за навильники.
— А ну, тетушка Черткиш, живей погоняй свою дохлятину, а то нам некогда. А зарод мы тебе вмиг поставим!
И в самом деле, зарод рос на глазах. Ребята, войдя в раж, заодно изгородью обнесли его. И как ни упрашивала Черткиш подождать, пока закипит чайник, — повскакали парни на лошадей и умчались к своим табунам.
Говоря откровенно, потчевать их Черткиш было нечем. На таких помощников она не рассчитывала. Приехала одна, уложив в торбочку полбуханки хлеба да бутылку молока. Да и что возьмешь с собой в поле летом? А получилось неловко: парни трудились не покладая рук, а угостить их чем-нибудь, кроме доброго слова, у нее не нашлось. Но ничего, утешает себя Черткиш, за нею дело не станет. Приедет домой и покличет ребят, когда нагрянут они опять в деревню.
Чайник на костерке весело задребезжал крышкой. Побежал, заливая угли, кипяток — угли зашипели. Черткиш просунула под ручку чайника сук, стянула его на землю. Кинуть заварки, чуточку соли да заправить его молоком из бутылки — было делом одной минуты. Черткиш наполнила чаем эмалированную кружку. Кружку поставила возле колен на землю и ждет, когда чай остынет. Втягивая аромат чая, она вздыхает и довольно оглядывается. Хорошо! Ай, как хорошо...
Еще одна большая забота свалилась с ее плеч! Зарод поставлен, все хлопоты и тревоги остались позади. Хорошо сидеть после трудного и нелегкого дела. Думать о постороннем. Жаркий пот сошел с тела, ветерок холодит лицо. Ноют натруженные руки, ломит плечи и под лопатками, но все тело кажется легким, точно невесомым. Хорошо! Ай, как хорошо...
Что ж, можно и посидеть за все длинное, полное труда и забот лето, как сидит Черткиш: полуприкрыв глаза, отдавшись чувству беззаботности, полубезделья. Лицо ее запрокинуто, и его ласкает тепло последних лучей заходящего солнца. Но долго бездействовать Черткиш не может. Она уже открыла глаза, глянула вниз, и какое-то новое, неожиданное чувство трогает ее хлопотную душу...
Конец сухого бабьего лета. В лесу начался листопад — сплошное золотисто-желтое царство. Гладкие, точно вылизанные, похожие на спины дородных баранов сырты[30], покато обрушиваются вниз наподобие окаменевшего водопада. В их складках — темные, а где и светлые, как щетина, колки далеких лесов. Красочными пятнами рассыпаны на солнцепеке поляны. Скалы в пылающих красным цветом зарослях колючек согнулись задумчивыми великанами. Огромная долина внизу с желтыми квадратами вызревших полей, с извивающейся лентой речки, холодно взблескивающей на солнце, со спичечными избами деревни, — точно плавает в сухом прозрачном воздухе. Небо кажется выстланным кусочками зелено-голубого льда. Оно — пустое и неподвижное. Не слышно журавлиного крика, не кружит в нем беззвучно уродливый лысый гриф. Вокруг — покой и безмятежность. «Бата-а! — неслышно шепчет Черткиш. — Какая она — земля! Совсем как сытая корова ночью в хлеву. Нарожала всего за лето и лежит, отдыхает. Значит, пора отдохнуть и человеку», — улыбается она.
Тишина в горах такая, что Черткиш кажется — легкое потрескивание ее костерка доносится до деревни.
На опушке леса глаза различают какие-то комочки желтого струистого пуха. Это березы. Между деревьями теперь протянулись тонкие серебряные нити паутины. Стоит задеть плечом ствол лиственницы — сверху с сухим шумом посыплются ее листья-иголки, устилая землю пружинистой мягкой подстилкой. Дух от травы идет не влажный, с преснотцой, как это бывает в начале лета, а горьковатый, с солоноватым привкусом, дурманящий голову — острый запах осеннего увядания. Так пахнет осень. Трава поверху побурела, стебель ее отвердел: коси и тут же сгребай в копны, не надо и сушить. Черткиш тянет этот воздух шумно, как бы процеживая, пробуя на вкус, — и вздыхает. Хорошо пахнут травы. Хорошо...
Больше месяца Черткиш косила на этой поляне. Сколько раз сиживала, отдыхая, устало сложив руки, но ей и в голову не пришло полюбоваться на всю эту красоту. До этого ли было? А какое нынче лето выпало? Весной, когда всему живому надо было набирать силу, тянуться в рост, не упало и капли дождя. Первую зелень опалили инеем неожиданные заморозки. А в самый сенокос начались вдруг обложные дожди. Земля и небо курились в дымном чаду, туманной пеленой окутались горы, и не было дня, когда бы ярко взблеснуло солнце и просушило землю. Погода подошла только теперь — в самый конец лета.
В разгар сенокоса Черткиш расхворалась и не вставала с постели. Но — под лежачий камень и вода не течет. Собравшись с силами, поднялась, через день прихватила косу и пошла выбирать себе делянку. Искала ее дня два. Все ближние ложбинки и поляны были уже разобраны. И пришлось Черткиш взбираться на самый перевал Каменное Седло. Неближнее место, верст двенадцать от села. И ладно бы трава была хороша, а то — где густо, а где и пусто. Сплошь — полные, жесткие дудки комургая и шабырая. Да и те полегли на Землю, спутались, точно вылизанная матерью шерсть молодого ягненка. Местами трава была выстрижена, как ножницами, — это прошла отара чабана Попыша, яйлюющего неподалеку за перевалом.
Пришлось косить на выбор, кружить по поляне, высматривая островки, где трава осталась нетронутой. На этой поляне, видно, давно никто не косил. На каждом шагу Черткиш натыкалась на старые сучья и хворост. Только отбросишь ветку, три — четыре взмаха сделаешь — и опять удар и тонкий вызвон косы: сук или валежина. Замучило и другое: сплошь торчала большими кустами прошлогодняя, сухая и жесткая, как проволока, трава. То и дело приходилось Черткиш точить, а то и наново отбивать косу. А еще — осиные гнезда. Только разойдется, задумается Черткиш, как прямо из-под косы, загудев, точно костер под ведром воды, взмывает черный рой. Осы впиваются беспощадно. Со страшным криком бежит от них Черткиш. И не раз смахнув злые, обидные слезы, превозмогая боль, осторожно выстригала кончиком косы траву вокруг гнезда. Не оставлять же из-за этого нескошенной! О мошкаре и говорить нечего. Эта ела Черткиш поедом.
По два дня Черткиш должна была отрабатывать на колхозном сенокосе, — ее включили в бригаду домохозяек, а третий — косили для себя. В ясную погоду не отпускали и на третий. Но дело даже было не в этом. Все, кто косил с ней у перевала, оказались безлошадными. И машины не ходили в ту сторону, и хоть какой-либо трактор никто не посылал. В прошлое лето к урочищу Сеокту-Кобы Черткиш подбрасывал на полуторке Елек, молодой веселый парень. И Черткиш не знала, что такое тяжесть. А в этот раз не на кого было рассчитывать. Лошадей в сенокос не хватало. Еле-еле снабдили ими школьников, пришедших на подвозку копен. Лошадей стали давать в то время, когда начался учебный год. А до того Черткиш и ее соседи по делянке отправлялись на свои покосы пешком. Много ли может накосить человек, отшагавший двенадцать верст? И дорога, как нарочно, едва выберешься за поскотину — все на подъем и на подъем. А главное — перевал. Его и лошадь осиливает в две передышки, а что говорить о пожилой, усталой женщине!
