Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Третьей.
— Ну что ж… Третьей так третьей… С паршивой овцы хоть шерсти клок.
— А я знаешь какое платье хочу? — шепчет Света Васильева. — Чтобы юбка широкая-широ-о-окая!.. — Она показывает, какая должна быть юбка, описывает руками круг и задевает мой учебник «Родная природа».
Учебник шлепается на пол. Я наклоняюсь поднять его, но не могу дотянуться — в школе опять холодно, мы опять сидим в пальто и платках, толстые-претолстые.
— И чтобы внизу оборочки, оборочки… — трещит Света.
Лера Сергеевна скоро уже перешьет мою шубу. Теперь мех будет внутри, а снаружи синяя материя. И кокетка. Серая, плюшевая — на всю шубу синего материала не хватило. Но пока что я еще хожу в папином кожухе.
Я стараюсь дотянуться до учебника, кто-то хватает меня за голову и не дает распрямиться. Это Линка Ефимова. Я хочу вырваться, она не пускает.
— Ты чего? — заступается за меня Мила Рошкован. — Чего надо?
Наверно, она потому заступается за меня, что я подарила ей тетрадку по арифметике, немецкую, с белой блестящей бумагой, — папа привез несколько таких из Германии. Мила в этой тетрадке очень старается, даже получает четверки и пятерки.
— Чего тебе надо?! — шипит Мила.
— Ничего! — отвечает Лина, разжимая руки. — Тебя не спросила! — Она снова оборачивается и дергает меня за платок. Платок слезает мне на нос.
Оказывается, через него все видно. Смешные такие маленькие кружочки, даже оконные переплеты можно разглядеть.
— Не лезь к ней, поняла? — Мила поправляет платок у меня на голове.
— Заткнись! — огрызается Лина. — Нашлась какая!
— Мясная и костяная! — отвечает Мила.
— На голову больная! — Лина снова дергает мой платок.
— Я сейчас Марье Трофимовне скажу! — грозится Ляля Гизатулина.
— Ябеда! — огрызается Лина.
— Мя-я-ау!.. — мяукаю я зачем-то громко-громко, на весь класс.
Сама не знаю, зачем я это сделала. Что-то на меня нашло… В классе становится тихо-тихо.
— Красненькова! — кричит Марья Трофимовна. — Вон из класса! Немедленно вон из класса! Какое хулиганство!..
Валя Красненькова широко раскрывает рот, смотрит на девочек, на Марью Трофимовну, и продолжает сидеть, ничего не понимая.
— Я кому сказала — сию минуту вон из класса! — повторяет Марья Трофимовна. — Я двадцать лет преподаю, но такого безобразия еще не встречала!
— Марья Трофимовна, — я подымаюсь из-за стола, — это не Красненькова… Это я…
Лина фыркает, обе они со Светкой покатываются со смеху.
— Ты?! — не верит Марья Трофимовна. — Как это может быть? Девочка из культурной семьи…
Я опускаю голову.
— Скажешь маме, чтобы пришла завтра в школу. Садись. Дома будете учить наизусть стихотворение «Зима» и читать рассказ «Приметы зимы».
— Чего и следовало ожидать! — говорит мама. — Так это обычно и начинается: непослушание дома, затем хулиганство в школе. Распущенность, ни малейшего уважения к старшим, полнейшее нежелание считаться с правилами и приличиями. И это только цветочки, дальше будут ягодки. Причем если я пытаюсь что-то спасти, как-то удержать в рамках пристойности — с твоей стороны тут же ярый отпор. Год назад она бы не позволила себе такой выходки. Был еще какой-то страх, какая-то сознательность. А теперь — пожалуйста, извольте радоваться!
Я гоняю ложкой морковку по супу. Папа сопит носом и ничего не отвечает.
— Ого! — радуется бабушка. — Был бы жив дед, взял бы розги и всыпал!
— Какой дед? — спрашиваю я нарочно. — Мой дед?
— Дед!
— Твой дед?
— Мой отец!
— А почему ты говоришь — дед?
— Нет, ты видишь? — возмущается мама. — Ты видишь? Ей на все наплевать! Как будто не про нее говорят!
— Оставь, Нинусенька. — Папа поглаживает пальцами подбородок. — Хватит обсуждать эту чепуху и раздувать из мухи слона.
— Из мухи слона? Нет, как вам это нравится! Это все, что ты можешь сказать? Хорошенькое дело! Сегодня орет на уроке, завтра вообще будет плевать и на школу, и на преподавателей!
— Нинусенька, она всего-навсего девятилетний ребенок.
— Именно об этом я и говорю! Девятилетний ребенок, а ведет себя как форменный бандит. Дома издевается над матерью, в школе над учителями. Вспомни, пожалуйста: в гимназии кто-нибудь позволил бы себе подобное безобразие? Да никогда в жизни! Исключили бы сию минуту. О чем тут говорить! Не осталось, к сожалению, ни правил, ни совести. Честь и достоинство превратились в пустой звук. То, что раньше было позором, скандалом, теперь так, мелкое недоразумение. В прежние времена люди стрелялись, а теперь утрутся и идут себе преспокойно дальше.
— Угу, злонравия достойные плоды… — Папа вытягивает губы.
— Прекрасно! Лишь бы все высмеять и превратить в забаву. Можно подумать, что речь идет не о твоей собственной дочери, а о какой-то посторонней девице.
— Между прочим, Нинусенька, — говорит папа, — вместо того, чтобы порицать времена и нравы, ты бы подумала о матрасе для Светланы.
— Каком матрасе? При чем тут матрас? Что за манера вечно переводить разговор на какую-то ерунду!
— Это не ерунда. Я по ночам работаю и вижу, что она на этой раскладушке дрожит как цуцик.
— Ничего, не велика барыня, подрожит и перестанет.
— Весьма странное отношение к собственной дочери, — замечает папа. — Можно подумать, что речь идет о посторонней девице.
— Чудесно! — злится мама. — С больной головы на здоровую! Я же еще и виновата. И вообще, не понимаю, с какой стати она должна дрожать? У нее прекрасное ватное одеяло.
— Размером на грудного младенца.
— Уж какое есть!
— К тому же, Нинусенька, одеяло сверху, а холодом тянет снизу.
— Да будет тебе известно, что от холода никто еще никогда не заболел и не умер. Вредно перегревание, а холод для организма как раз полезен.
— Может, и полезен, но чрезвычайно неприятен, — не уступает папа.
— Что ж, — говорит мама, — если тебя так волнуют ее ощущений, можешь позаботиться о матрасе. Никто тебе не мешает. Почему-то всегда все валится на меня.
— Не всегда и не все, Нинусенька, — отвечает папа. — Например, о перине, на которой ты спишь, позаботился я. Надеюсь, ты не станешь этого отрицать.
— В этом ты прав, — соглашается мама, поразмыслив. — Что ж, спрошу Макар Федоровича, может, он знает мастера… Хотя, конечно, никакого матраса такая мерзавка не заслужила. Пусть еще скажет спасибо за одеяло!
— Одеяло, между прочим, тоже не мешало бы надшить, — говорит папа.
— Оставь меня в покое с этим дурацким одеялом! — злится мама. — Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Я уверена, что, если бы я околевала тут от холода и голода, ты бы даже не шелохнулся!
