Ирвин Ялом - Проблема Спинозы
— Но, Франку, какой прок в этих чувствах? В чем преимущество того, чтобы удаляться от истинного понимания? От истинного познания Бога?
— Преимущество? А как насчет выживания? Разве люди не всегда жили в той или иной форме общины, пусть даже это просто семья, род? Как еще мы могли бы выжить? Ты вообще не испытываешь никакой радости от общности? Никакого чувства принадлежности к группе?
Бенто начал было качать головой, но тут же перестал.
— Я ощутил это, что достаточно странно, за день до нашей предыдущей встречи. По дороге в Амстердам я увидел группу евреев-ашкенази, которые совершали церемонию Ташлих. Я плыл на трекскойте, но тут же сошел с него и пошел им навстречу. Со мной поздоровалась пожилая женщина по имени Рифка и подарила мне кусок хлеба. Не знаю почему, но ее имя застряло в моей памяти. Вместо того чтобы бросить Рифкин хлеб в воду, я съел его. Медленно, по крошке. И это было необыкновенно приятно… Правда, потом, когда я снова двинулся в путь, мое ностальгическое чувство ослабело. Все это впечатление было лишним напоминанием о том, что херем подействовал на меня сильнее, чем я думал. А теперь наконец боль от изгнания угасла, и я не ощущаю никакой, совершенно никакой потребности погружаться в общину.
— Но, Бенто, объясни мне, как ты можешь жить в таком одиночестве? Ты же по природе не холодный, не отстраненный человек! Я уверен в этом, потому что каждый раз, как мы бываем вместе, я чувствую очень сильную связь между нами, с твоей стороны не меньше, чем с моей. Я знаю, что между нами существует любовь.
— Да, я тоже ощущаю эту любовь и всем сердцем дорожу ею, — Бенто вгляделся в глаза Франку — всего на миг, а потом отвел взгляд. — Одиночество… Ты спрашиваешь о моем одиночестве. Бывают моменты, когда я от него страдаю. И так сожалею, что не могу поделиться своими идеями с тобой! Когда я пытаюсь прояснить свои мысли, я нередко представляю, как мы вместе их обсуждаем.
— Бенто, кто знает — может быть, это наш последний шанс… Пожалуйста, давай поговорим о них сейчас. По крайней мере, расскажи мне о главных направлениях, в которых ты ведешь поиски.
— Да, я тоже этого хочу, но с чего начать? Начну со своей собственной отправной точки: что я такое? Что есть моя суть, моя сущность? Что делает меня тем, что я есть? Что следует из того, что я такой-то человек, а не какой-нибудь другой? Когда я думаю о бытии, фундаментальная истина кажется очевидной: я, как и всякая живая тварь, стремлюсь сохранить собственное бытие. Я бы сказал, что этот conatus, желание продолжать жить и развиваться, является движущей силой всей деятельности человека.
— Итак, ты начинаешь с одиночного индивидуума, а не с противоположного полюса — с общины, которую я считаю высшей сущностью?
— Но я не представляю себе человека как существо одинокое! Просто у меня иное представление об идее связи. Я ищу радостного переживания, которое исходит не столько из единения, сколько из утраты отчужденности.
Франку озадаченно покачал головой.
— Ну вот, ты еще только начал, а я уже запутался. Разве единение и утрата отчужденности — не одно и то же?
— Между ними есть тонкое, но важнейшее различие. Позволь, я поясню. Как ты знаешь, в самом основании моего подхода лежит идея о том, что благодаря одному только рассудку мы можем отчасти понять сущность Природы или Бога. Я говорю «отчасти», потому что истинное бытие Божие есть тайна, выходящая далеко за пределы мышления. Бог бесконечен, а поскольку мы — создания конечные, наше видение ограничено. Я ясно выражаюсь?
— Пока да.
— Таким образом, — продолжал Бенто, — чтобы усилить свое понимание, мы должны пытаться рассматривать этот мир sub specie aeternalis — с точки зрения вечности. Иными словами, мы должны преодолевать препятствия на пути к познанию, которые происходят от нашей привязанности к собственному «я»… — Бенто сделал паузу. — Франку, у тебя ошарашенный вид.
— Я потерялся. Ты собирался объяснить про утрату отчужденности. И что с ней случилось по дороге?
— Терпение, Франку. О ней будет дальше. Сначала я должен обеспечить декорации. Как я говорил, чтобы рассматривать мир sub specie aeternalis, я должен отбросить собственную индивидуальность — то есть свою привязанность к себе — и рассматривать все с абсолютно адекватной и верной точки зрения. Когда мне удается это сделать, я перестаю ощущать границы между собой и другими. Как только это происходит, в меня вливается колоссальное спокойствие, и никакое событие, затрагивающее мое «я», включая смерть, не может на него повлиять. И когда другие достигнут этой точки зрения, мы сделаемся друзьями друг другу, станем желать другим того же, чего желаем себе и действовать из высоких побуждений. Таким образом, это блаженное и радостное переживание является следствием утраты отделенности, а не единения. Так что, как видишь, различие есть — различие между людьми, жмущимися друг к другу в поисках тепла и безопасности, и людьми, которые делят друг с другом просвещенный радостный взгляд на Природу или Бога.
Франку, все по-прежнему озадаченный, проговорил:
— Я пытаюсь понять, но это нелегко, потому что я никогда такого не испытывал, Бенто. Потерять собственную индивидуальность — это трудно даже вообразить! У меня голова начинает болеть от одной только мысли об этом. И эта концепция кажется такой полной одиночества — и такой холодной!
— Да, в этом есть одиночество — и, однако, как ни парадоксально, эта идея может связать вместе всех людей, позволяя им одновременно «быть вне» и «быть частью». Я не предлагаю и не предпочитаю одиночество. На самом деле я не сомневаюсь, что, если бы ты и я могли ежедневно встречаться и разговаривать, наше стремление к пониманию безмерно усилилось бы. Высказывание о том, что люди более всего полезны друг другу, когда каждый из них стремится к собственному преимуществу, может показаться парадоксальным. Однако когда речь идет о людях рациональных, это так. Просвещенный эгоизм ведет к взаимной полезности. Все мы обладаем способностью к логическому мышлению, и истинный рай земной возникнет, когда наша преданность пониманию Природы, или Бога, заместит все прочие привязанности — религиозные, культурные или национальные.
— Бенто, если я правильно уловил то, что ты имеешь в виду, боюсь, до этого рая еще тысяча лет! И я также сомневаюсь в том, что я или любой другой человек, не обладающий твоим типом ума и твоей широтой и глубиной, будет способен полностью усвоить эти идеи.
— Я согласен, что для этого потребуются усилия: все превосходные вещи не только редки, но и трудны. Однако у меня есть общество коллегиантов и других философов, которые читают и понимают мои работы, хотя действительно некоторые из них пишут мне много писем, прося дальнейшего разъяснения. Я не жду, что подобные идеи будут прочитаны и поняты умом неподготовленным. Напротив, многие были бы смущены или потеряли бы покой, и я не советовал бы им читать мои труды. Я пишу по-латыни для умов философского склада и надеюсь лишь на то, что некоторые из тех, кто это поймет, в свою очередь, повлияют на других людей. К примеру, настоящее время в числе моих корреспондентов есть Иохан де Витт — наш великий пенсионарий[123], а также Генри Ольденбург — секретарь Британского Королевского общества. Но если ты полагаешь, что эти тексты, вероятно, никогда не будут опубликованы для более широкой аудитории, ты, наверное, прав. Весьма возможно, что моим идеям придется подождать тысячу лет.
