Элена Ферранте - История нового имени
Они перебрасывались короткими быстрыми репликами, и было видно, что оба получают от этой полемики искреннее удовольствие; возможно, у них это повелось давно. Слушая, как спорят между собой отец и дочь, я поняла, что у них есть то, чего у меня нет и никогда не будет. Что именно? Мне трудно было выразить это нечто словами. Привычка воспринимать мировые проблемы как касающиеся тебя лично и интересные не потому, что по ним надо сдать экзамен на хорошую оценку? Какая-то манера рассуждения, несводимая к желанию самоутвердиться и выходящая за рамки личной борьбы за существование? Мариароза была мила и дружелюбна, как и ее отец; они говорили спокойно, не повышая голоса и не впадая в раж, как когда-то сын профессора Галиани Армандо или Нино; тем не менее политические термины, всегда казавшиеся мне холодными и далекими от реальной жизни, у них наполнялись живым теплом. Слово за слово, они перешли к бомбардировкам Северного Вьетнама, студенческим протестам в разных городах и странах и многочисленным очагам антиимпериалистической борьбы в Латинской Америке и Африке. На мой взгляд, дочь разбиралась в этих вопросах даже лучше отца. Мариароза знала невероятно много! Она говорила так, словно получала информацию из первых рук, так что в какой-то момент Айрота с иронией покосился на жену, и Аделе сказала дочери:
— Ты единственная еще не выбрала себе десерт.
— Я буду шоколадный торт, — ответила та с милой улыбкой.
Я смотрела на нее с восхищением. Она водила машину, жила в Милане, преподавала в университете и спорила с отцом, не скатываясь к грубости. А я? Я боялась лишний раз раскрыть рот, но в то же время стыдилась своего молчания. Не в силах сдержаться, я с пафосом заявила:
— После Хиросимы и Нагасаки американцев следовало бы судить за преступления против человечности.
Все замолчали и посмотрели на меня. «Браво!» — воскликнула Мариароза и протянула мне руку. Я пожала ее и почувствовала себя уверенней, во мне забурлили слова, оставшиеся в памяти с давних времен. Я говорила о планировании и рационализации, пропасти социал-демократии, неокапитализме, структурализме, революции, Африке, Азии, начальной школе, сговоре между полицией и городскими властями, фашистской гнили, поразившей все винтики государственной машины… Моя речь была путаной, а дыхание сбивчивым. Сердце у меня колотилось, и я уже не понимала, кто я и где нахожусь. Тем не менее я почувствовала их немое одобрение и порадовалась, что решила выступить; у меня было ощущение, что я произвела хорошее впечатление. Еще мне понравилось, что никто из членов этой дружной семьи не расспрашивал меня, откуда я родом и чем занимаются мои родители, как это обычно случалось. Их интересовала только я, я, я!
Я осталась с ними и после обеда. Вечером, прежде чем отправиться на ужин, мы пошли гулять по городу. Профессора на каждом шагу, тепло его приветствуя, останавливали знакомые, в том числе два преподавателя университета с женами.
108
Но уже на следующий день на меня снова накатила тоска. Время, проведенное с семьей Пьетро, лишний раз доказало мне, что все мои усилия иллюзорны. Успехов в учебе было недостаточно, требовалось что-то другое, чем я не обладала и не знала, как этому научиться. Я испытала жгучий стыд — зачем я выплеснула на них поток бессвязных слов, не подчиненных строгой логике? Я не умела говорить спокойно и иронично, как Мариароза, Аделе и Пьетро. Я овладела методикой научной работы, требующей проверки каждой запятой, и демонстрировала это свое умение на экзаменах и при написании диплома. Но по существу я оставалась ничтожеством, зубрилой, не имеющей той брони, которая позволяла им спокойно двигаться вперед. Профессор Айрота представлялся мне божеством, задолго до битвы снабдившим своих детей волшебным оружием. Мариароза была непобедима. Дружелюбный и всезнающий Пьетро представлялся мне совершенством. А я? Я могла лишь держаться рядом с ними и греться в тепле их лучей.
Меня охватил страх потерять Пьетро. Я стала сама бегать за ним, не отлипала от него, и моя привязанность к нему только выросла. Но напрасно я ждала, что он как-то проявит свои чувства. Однажды вечером я сама поцеловала его в щеку, и уж тогда он поцеловал меня в губы. Мы начали встречаться по вечерам, когда стемнеет, подыскивая укромные углы. Я трогала его, а он меня, но дальше он не заходил. Я как будто вернулась во времена Антонио, хотя это, конечно, было совсем другое. Перспектива провести вечер с Пьетро наполняла меня новой силой. Иногда меня охватывало желание позвонить Лиле из автомата и рассказать, что у меня новый парень, что мы с ним почти наверняка напечатаем свои дипломы и они будут выглядеть как настоящие книги, с обложкой, названием, именем автора. Мне хотелось сказать ей, что не исключено, что мы оба будем преподавать в университете, ведь его сестра Мариароза в двадцать четыре года уже занимала хороший пост. «Ты была права, Лила, — сказала бы я ей, — если с детства учить человека всему необходимому, потом ему все будет даваться намного легче, как будто он родился с этими знаниями». Но потом я отказывалась от этой идеи. Зачем я стану ей звонить? Чтобы молча ее слушать? А если даже мне удастся вставить слово, что я ей скажу? Я точно знала, что мне не светит ничего из того, что в будущем ждет Пьетро. А главное, я понимала, что он, как и Франко, скоро исчезнет из моей жизни, да оно и к лучшему, потому что я его не любила. Если я и ходила с ним по темным улицам, то только ради того, чтобы спастись от своего страха.
109
Накануне рождественских каникул 1966 года я подхватила тяжелый грипп. Я позвонила нашей соседке — даже в нашем квартале многие провели себе телефон — и предупредила, что на праздники не приеду. После чего провалилась в забытье. У меня была высокая температура, я жутко кашляла, а общежитие между тем потихоньку пустело. Я ничего не ела, мне даже пить было больно. Однажды утром, когда я дремала, до меня донеслись громкие голоса; мне почудился родной диалект, словно я перенеслась в наш квартал и слышала, как бранятся, перекрикиваясь через двор, соседки. Затем раздалось знакомое шарканье — так ходила только моя мать. В дверь она не стучала, а сразу открыла дверь. Она сгибалась под тяжестью сумок.
Это было что-то невероятное. Мать почти не покидала нашего квартала, разве что могла съездить в центр города. Насколько мне известно, она ни разу не выезжала за пределы Неаполя. И все же она села в поезд, тряслась в нем всю ночь и заявилась ко мне в комнату с заранее приготовленными рождественскими лакомствами, заодно оглушив меня своим пронзительным голосом, требуя, чтобы я как по волшебству исцелилась, и прямо сейчас, потому что вечером ей надо увезти меня домой — она не может здесь прохлаждаться, ее ждут другие дети и отец.
