Лариса Миронова - На арфах ангелы играли (сборник)
– Что, уже ушел? Жалко. По-моему, приятный. – Она оценивающе посмотрела Алесю. – А ты бы вместо балахона носила что-нибудь с пояском. С твоей отрицательной массой очень эффектно будет смотреться. Вот если бы к твоей мордашке да мою фигуру…
– Хватит болтать. Я вовсе не собираюсь с ним разводить флирт. И вообще, оставьте меня в покое, если это не очень трудно.
8
Летом, после сессии, она поехала к бабушке, в Ветку. Однако Сеньки там не было, и впервые Алесе здесь, в самом милом её сердцу месте, стало скучно.
Она уже хотела ехать в Москву, не дожидаясь конца каникул, чтобы спокойно посидеть в библиотеке, походить по музеям, как вдруг пришла телеграмма из Минска – от родствеников Ганниного мужа.
Что, к чему – так и не рзобрались, ясно было одно – к ним скоро будут гости из Варшавы, Марк Прушинский и его жена Барбара. Ни Мария, ни Иван с ними знакомы не были.
И Алеся осталась, чтобы помочь Марии все перемыть, перестирать – кто знает, насколько эти люди к ним едут?
– Можа, ад Брони гэтыя люди? А то як зъехала. Так и нямашака. Што ёй там. У Польщы, медам намазана? Госпади, спаси и сахрани! – часто крестилась она, а Иван только подсмеивался:
– Люди в космос спутники и ракеты запускают, а ты всё крестишься.
– А йди ты, – говорила Мария, продолжая молиться, в тайной надежде вымолить весточку от беглой дочки.
С тех пор, как Броня вышла за „полячка“ – а это случилось через пять лет после их встречи в Гомеле, и вскоре после замужества уехала с ним в Польшу, вести от неё поступали редко.
Прушинсткие приехали на горсоветовской машине.
– Праходьте, гости дарагия! – приглашала Мария их в дом, ведя по чистым половикам, расстеленным до самой калитки по мостику от крыльца. – Уладкоувайтеся у зале, А можа. У спальни луччэй буде?
Гости умылись с дороги, переоделись в домашнее и сели к самовару.
– Я преподаю в университете русский язык, а моя жена – актриса, – начал рассказ Марек. – Мы сюда приехали по делам.
– Так мы радыя вас прынять, – сказала Мария, подавая ему парадную чашку на блюдце.
Марек помешал ложечкой чай и, посмотрев на Алесю, сказал, улыбаясь:
– Так это и есть она, паненака наша? Совсем взрослая краля стала.
– Можа, малака вам прынести? – засуетилась Мария.
– Дзенкуе, дзенкуе. Будем чай.
– Вот, возьмитье щипчики для сахара, – вмешалась в разговор Алеся, передавая Мареку прибор.
– Дзенкуе, дзенкуе, – кивал головой он, всё ещё продолжая разглядывать Алесю. – Краля, вылитая краля… Дзенкуе…
– Не ма за цо, – поклонилась Алеся, чувствуя, однако, некоторе смущение.
Иван так и подмывало рсспросить Марека про студенческие волнения, но Мария грозно на него смотрела, и он не осмелился тревожить гостей своим любопытством.
– А як жа наша Броня там? Ти ведаете што? – спрсила, наконец, сама Мария.
– Броня, о! У Брони муж получил увечье. Лечится. Голову повредили.
– Пятра? А хто ж яго так? – заплакала Мария. – И чаго яны туды паехали? Век деуке не вязе… сама яна хоть жывая?
– Молите матку боску, жива осталась.
Иван встал и широкими шагами начал мерить залу. Поскрипывали масницы, и только этот звук нарушал тяжелую тишину, зависшую в комнате.
– Няхай дамоу едуть, – сказала Мария, всё ещё плача. – Чаго там сидеть, у гэтай Польщы?
Снова молчали, молчали долго, пока Марек не нарушил тишину вопросом, обратившись по-польски к молчавшей до сих пор Барбаре. Она встала и, позвав знаками Алесю, вышла с ней из комнаты:
– Як длуго замежа пан и пани позостать у нас? – спросила Алеся, когда они вышли с гостьей во двор.
– На килька тыгодни, – ответила Барбара, улыбнувшись. – Чи зна пани ензык польски?
– Розумем трохэ.
– Якей пани народности? Чы пани ест полякем?
– Естэм росьянко. Ойтец россъянинем, мама бялоросъянко. Пани се помылила – естэм росъянко.
– Але ж! Пробачте. Пшепрашам…
– Як се пане чуе?
– Дзенкуе. Добже.[1]
– Как долго пан и пани смогут у нас остаться?
– Несколько дней. А что, пани знает польский?
– Немного понимаю.
– А какой пани национальности? Пани полька?
– Я русская. Отец русский. А мама белорусска. Пани ошиблась – я русская.
– Простите.
– Как себя пани чувствут!
– Спасибо. Хорошо.
Они посидели на крылечке молча, не зная, о чем ещё разговаривать, но неловкость длилась недолго – вышел Иван и позвал их в дом.
Марек уже рассказывал о театре, а мария, возможно, под впечатлением какого-то известия, встала и стояла в нерешительности, не зная, за какое дело ей сейчас приняться.
– Не клопотитеся, пани, – взял её за локоть Марек и насильно усадил за стол.
Щеки Марии горели румянцем. Глаза лихорадочно блестели. Алеся забеспокоилась – что же такое сказал Марек, когда они с Барбарой вышли во двор?
– Так вот, с вашего дозволения, начну, – сказал Марек, раскуривая папиросу. – Всё пошло с театра. Барбара там работала тогда – „Народовы“ называется. Может, у вас про это писали в газетах.
– Что-то припоминаю, да, писали… – сказал Иван. – Это не про спектакль по пьесе Мицкевича „Дзяды“?
– Именно так. „Дзяды“ в постановке Деймека. Этот спектакль скоро сняли со сцены.
– А не эту ли пьесу привозили в Москву на гастроли? – сказала Алеся. – Конечно, это были „Дзяды“.
– „Дзяды“ шли с пятьдесят пятого года в семнадцати постановках. И Мицкевич выходил после войны общим тиражом девять миллионов экземпляров.
Разговор теперь шел исключительно между Алесей и Мареком. Мария, теперь побледневшая, как побелка на печке, молча шевелила губами и пусто смотрела перед собой. Иван молча курил, Барбара тоже думала о чем-то своем.
– Ну, если вы ходите в театр, – говорил Марек, по-прежнему обращаясь только к Алесе, то знаете, что одну и ту же пьесу можно поставить по-разному. Вот Деймека и проявил своё видение материала.
– Представляю, что он там наворотил.
– А спектакль посвящался пятидесятилетию Октябрьской революции. Текст такой – как повернуть… Так вот, он ввел в сценическое содержание посвящение, поработал с актерами над текстом – и теперь они обращались прямо сцены к зрителям со словами, которые некогда Мицкевич адресовал русскому царю. Ввел акценты, особо драматические, каких даже у Мицкевича не было, и получился не спектакль, а трамплин для политической демонстрации. У Мицкевича были строки: „Я буду свободным – да, я не знаю, откуда пришла эта весть, но я знаю, что значит получить свободу из рук москаля! Подлецы, они мне снимут кандалы с ног и рук, но наденут кандалы на душу“. Так вот, в этом месте зал встает и аплодирует… Дальше. „Не удивляйтесь, что нас проклинают здесь, ведь уже целое столетие, как из Москвы в Польшу шлют одних подлецов“. И это говорит русский офицер декабристу Бестужеву. Здесь тоже режиссерский акцент – и зал снова встает и аплодирует. Так Мицкевича превратили в знамя реакции.
– Так это же самое настоящее политическое мошенническое мошенничество! – вмешался в разговор Иван.
Мария напряженно вслушивалась в слова Марека, на врмя её оставили смутные мысли, потом сказала, протянув руку к гостю:
– Паслухай. Добры чалавек, А чаго ж наша броня у тым тиятры знайшла? И яе чалавекю пятра? За што их били?
И она снова заплакала.
– Так я сказал, она работала в университете. Когда всё началось, и студенты взбунтовались, начались избиения просоветских преподавателей.
Барбара встала и вышла на крыльцо.
– Ти ёй чаго нада? – забеспокоилась Мария.
– Не турбуйтеся, у неё просто кружится голова, она тоже тогда пострадала. Так на свежий воздух и вышла. Потом придет. Ну, вот. После запрещения спектакля начались сильные недовольства. Варшавские писатели собрались на чрезвычайное собрание и приняли резолюцию протеста против вмешательства властей в культуру. Половина была „за“, почти все они сидели на госдотациях.
– И усё няймецца! – вставила реплику Мария. – И чаго тольки яна у гэту Польщу…
– На театры власть каждый год выделяла семьсот миллионов злотых, только на „Народовы“ – четырнадцать. На каждый билет госуарство доплачивало семьдесят злотых. И за это оно хочет, чтобы театр был трибуной по-настоящему народных идей.
Прушинский взял стакан с чаем и сделал несколько глотков.
– Ти гарачага прынести? – спросила Мария.
– Дзенкуе, я пью холодный. Так вот, ппосле этих событий пришло письмо от студентов в Сейм. С тремя тысячами подписей. Тоже против снятия „Дзядов“. И заметьте. Писатели голосовали тайно, а студентам рекомендовали подписываться разборчиво. Замысел простой – поссорить, да посильнее, молодежь с властью. Чтоб обратного пути не было.
– Молодежь любит в стадо кучковаться, – сказал Иван. – Где что дурное замышляют, молодежь тут как тут.
