Уроки русского - Девос Елена

Домашнее задание проверено. Вы начинаете разбирать на доске теорию. Перед вами вздымается белая, как айсберг, вертикальная гладь, на которой черным маркером вы медленно пишете французские и русские слова. Это самое удивительное упражнение для человеческой руки из всех, которые я знаю.

Я никогда не принадлежала к когорте избранных, к невероятному клану педагогов, которые везде пишут одинаково, до ужаса красиво и правильно: в классном журнале, в тетради последнего двоечника и первого ученика, на черной доске скрипучим мелом и на четвертушке ватмана — заголовок в стенгазету, где будет опубликован список отличников третьей четверти. То есть я — нормальный человек. Я пишу так, что иногда мое «л» не отличишь от «г», а «к» от «н». И вот оказывается, что мне надо писать быстро, но разборчиво, легко, но аккуратно, повернувшись спиной к двадцати глазам-револьверам, которые контролируют каждое движение пересохшего маркера по доске. И к чему это привело? К тому, что я задумалась пару раз, как написать привычные слова моего родного языка. Я словно увидела их заново.

Есть несомненная, тесная, телесная связь между поверхностью, инструментом для письма и твоей подслеповатой, отвыкшей от работы дланью. Ручное письмо — особое таинство. Японские врачи говорят, что правильное написание иероглифов уменьшает риск болезни Альцгеймера. Действительно, что-то особенное происходит в голове в тот момент, когда рука пишет слово.

Именно классная доска научила меня нудному упражнению, которое всегда помогает при легком сумбуре в памяти и в мыслях. Все, что хочется молниеносно вбить в привычную форму мейла или сообщения, я прописываю вручную, и чем важнее письмо — тем медленнее его пишу. Увы, я простой смертный человек, и мои демоны скрежещут зубами и показывают когтями на страшные настенные часы — все это, мол, отнимает время.

«Какое время, — смеясь, отвечает старый князь Щербацкий в бессмертных строках Толстого. — Другое время такое, что целый месяц за полтинник отдашь, а то никаких денег за полчаса не возьмешь».

И мне становится хорошо, и перо скользит дальше. Говорят, авторских редакций романа «Войны и мир» столько, что никто не может назвать точное количество. Да еще потом Софья Андреевна переписывала весь текст вручную. Семь раз.

Por una cabeza

Как-то раз, в конце апреля, после очередного урока недалеко от Ла-Дефанс, терзаемая диким отитом и горячей болью в проперченном ангиной горле, я мечтала только об одном — чашке черного чая с молоком. А самый лучший чай с молоком готовили в «Старбаксе», большом торговом центре на Ла-Дефанс, на третьем этаже, около кинотеатра. Славное место: терраса, мрамор, стеклянные двери, плюшевые кресла. Солнце в тот день оживило мраморный пол до зеркальной глубины. И я вдруг заметила, что там отражается какая-то своя жизнь, в которой разновозрастные и по-разному одетые люди живут тем не менее в унисон, под одну мелодию, и, похоже, счастливы, и, похоже, очень.

Мимо них шли на ланч бизнесмены в галстуках, семенили продавщицы, торопливо доедая рассыпающийся в руках сандвич, рядом командировочные пираты, галстук набекрень, катили свои сундуки на колесиках в ближайшие отели, а поодаль загорелые гламурные консультанты вальяжно пили кофе в тех самых плюшевых креслах. Но эти странные люди на мраморной площадке не продавали, не покупали, не стояли в очереди, не обедали. Они танцевали. И больше их не интересовало ничего. Мучительно знакомый ритм…

Я еще не знала тогда, что «Cumparcita» — это самое известное аргентинское танго в мире. Я просто замедлила шаг, потом остановилась и закрыла глаза. Музыка сделала все остальное. За один взмах ресниц черная Венера сошла с пьедестала, ожила и воплотилась из музыки и слов, и я спросила, глядя на нее с изумлением, случайный ли это концерт.

— Нет, — улыбнулась она нежно, и точно китайский колокольчик лизнул мои воспаленные уши, — здесь каждый день танцуют в полдень, но танго только по пятницам, так что приходите, если любите.

Что именно любите, хотела спросить я, но тут ее пригласило нечто в джинсах и небритое, и добавить бы еще что-нибудь, но у памяти ломается хрупкий карандаш, а Венера, плавным жестом заводя свою тонкую бемольную руку на мужское плечо, улыбается мне на прощанье, поворачивает голову в сторону моря и скользит прочь.

В следующую пятницу, за десять минут до начала музыки, я пришла — в полной, по моему разумению, готовности к тому, чтоб сделать первый шаг по направлению к танго. Готовность выражалась в том, что я надела туфли на каблуках и заколола волосы повыше, чтоб не мешали, если партнер начнет меня крутить (со стороны очень впечатляет) и откидывать назад (впечатляет еще больше, но страшно, как они оба не падают?). Я умирала от любопытства, на что это будет похоже, и страха, что меня никто не пригласит. Только-только закончилась третья картина, кусочек пестрой, инородной музыки, когда танцоры отдыхают, перекидываются приветствиями и меняют партнеров. Ди-джей сменил диск. В динамиках зарыдал Гардель.

— Вот этот танцует хорошо, и тот, справа, тоже… Этот скажет тебе, что ты не умеешь танцевать, он всем так говорит. Этот потеет так, что лучше до него не дотрагиваться. А вот обалденный танцор, но он никогда не приглашает дебютанток… — говорила она, мой темнокожий Вергилий в этом полнозвучном танговом аду.

На сей раз она явилась в джинсах, что мне было немного странно, и, больше того, в кедах. Впрочем, я увидела, как она опустила на мраморный пол шелковую серую сумочку, на которой было мелко набрано серебром: «Buenos Aires Authentic Tango Shoes». Затем Венера присела на корточки, шнурки на ее кедах моментально развязались и, как зеленые гусеницы, расползлись по земле. За минуту моя знакомая переобулась в очень простенькие с виду туфли на тонких черных иглах — назвать их каблуками язык не поворачивался. И подошва у простеньких подозрительно шелковистая, и серебряные пряжки защелкнулись быстро, и перламутровые ремешки так ладно обхватили тонкую черную щиколотку. Все соответствовало тому, что девушку сюда привело, то есть танго. И я вдруг увидела, что у меня не каблуки, а так, кочерыжки… И ремешков нет, и подошва не скользит… Но было поздно. Справа появился невысокий плечистый парень, с удивительно живыми черными глазами, и сказал:

— Хочешь потанцевать?

И я, переглотнув что-то большое и твердое, застрявшее в горле, как таблетка валидола, сказала правду:

— Очень хочу.

И он улыбнулся, посмотрев на мои туфли, и задал правильный вопрос:

— А ты умеешь?

И я сказала:

— Я не знаю, это первый раз в моей жизни.

— Ну, давай попробуем, — и тут он поднял левую руку ладонью вверх, точно ожидая, что туда упадет яблоко.

И туда опустилась моя правая рука. Моя левая рука уже без всякой подсказки нашла его правое плечо. А дальше для всех остальных, так называемых окружающих, наше движение прекратилось, и для мира снаружи мы почти застыли на месте. Но мы все-таки танцевали, только где-то там, внутри, на уровне музыки, и никто этого не видел — никто, кроме нас, разумеется. А мы видели и слышали все. И все начиналось с другого человека в твоих объятиях. Потому что главная заповедь танго — слушать другого. Оказалось, что для этого не надо было маршировать, отматывать круги по танцзалу, даже говорить — для этого нужно было всего лишь обнять, но обнять правильно, следуя притяжению звуков и земли. Обнять не мужчину, не женщину, обнять не для флирта, эстрогенов и тестостеронов. Обнять партнера в танце.

— Для первого раза — очень даже ничего, — одобрительно кивнул он, когда музыка растаяла в воздухе. — Только купи себе приличные туфли, найди учителя и начни брать уроки. Я бы взял тебя, но у меня уже класс под завязку, и год учебный почти прошел…

— Понятно, — ответила я.

Скажу честно: мне было не до уроков танго, и над его мудрыми словами я тогда не задумалась. Я купила туфли, проверила, где еще идут милонги, и решила, что как-нибудь выучусь понемногу сама искусству счастья на каблуках. И сходила на полуденные танцы еще пару раз… И пару раз на вечерние. И вот тогда… Тогда я с ужасом поняла, как по-разному танцуют люди. Я увидела, что есть жестокие профессионалы и боязливые новички. Я услышала, как некоторые из них смеются и откровенно издеваются над ошибками женщин, я встретила многих учителей — трое из них дали мне три совершенно разных урока, после которых у меня только одинаково болела голова.