Изменчивость моря - Чан Джина

Я готовлю пародию на шарктини, львиную долю которого составляет джин, и делаю глоток, кажущийся чересчур шипучим. Потом еще один, а потом еще. Глухой рев машин с улицы прерывает мои мысли. Я думаю о словах матери – насчет того, что женщинам в нашей семье не везет с мужчинами. Не могу поверить, что прошло почти десять лет с тех пор, как мы с Юнхи впервые переехали в эту квартиру. Вспоминаю, как в первый раз, когда Тэ сел на желтый диван, он смеялся над тем, насколько он неудобный, но позже притянул меня к себе, когда мы более-менее устроились, и поцеловал.

Я подключаю наушники и слушаю последнее, что у меня осталось от него – голосовое сообщение, которое он записал незадолго до взлета самолета. «Ро, – говорит он спокойным и звучным голосом, на который переключался всегда, когда пытался завести со мной трудный разговор, – я надеюсь, что когда-нибудь ты простишь меня, но я пойму, если ты не захочешь. Будь добра к себе».

Я смотрю в потолок. Замечаю пятна на штукатурке и подсчитываю их количество, включая одно темное пятно, ужасно похожее на Долорес. Последнее, что я представляю перед тем, как заснуть – это Долорес, выползающую из своего аквариума, передвигающую по блестящим плиткам зала все восемь конечностей, несущих ее в открытое море.

Глава 4

Двадцатью одним годом ранее

Однажды днем, через несколько месяцев после первого посещения океанариума, Умма приехала забрать меня из школы. Понаблюдав за тем, как она вцепилась в руль и напряженно смотрела перед собой, веля мне садиться в машину и перестать бездельничать, я сразу поняла, что что-то не так. Был октябрь, и я держала в руках склеенную из бумаги тыкву, покрытую оранжевыми и золотыми блестками, на которую Умма бросила только один взгляд и немедленно приказала мне убрать ее в рюкзак.

– Даже не думай измазать всю машину блестками, Арим, – сказала она.

Я знала, что лучше не перечить и не протестовать, когда Умма пребывает в таком настроении. Умма миниатюрная – она часто замечала, что ее талия и запястья такие же тонкие, как у меня – но когда она злится, то как будто занимает собой все пространство. Даже аккуратно причесанные пряди ее коротко подстриженных волос потрескивают от энергии, когда она кричит, используя всю мощь своего чистого сопрано [12], чтобы выразить свое недовольство мной или Апой, тем, какие мы медлительные, ленивые или эгоистичные. Умма часто смешивала мои недостатки с недостатками отца, когда действительно расходилась не на шутку, так что в конце концов становилось трудно разобраться, какие ошибки все-таки вменялись в вину мне, а какие – Апе. Наши изъяны превращались в линии, пересекающиеся друг с другом, сплетающиеся в паутину ошибок и слабостей, совершенную сеть грехов.

Дорога домой из школы обычно занимала меньше десяти минут, но в тот день мне показалось, что она неестественно затянулась. Мы проехали мимо парка, где я часто часами бесцельно каталась на велосипеде по выходным; мимо улицы, на которой стояли в ряд четыре бледно-голубых дома; мимо прачечной самообслуживания, которой заправляла семья Чу, перед входом которой стояла банка, полная клубничных конфет, завернутых в фольгу; мимо винного магазина, работавшего, казалось, круглые сутки, а парковка возле него выглядела комично большой по сравнению с самим магазином. Умма даже не потрудилась объехать стороной «Фонтан-плазу», и я смотрела, как ТЦ проносится мимо моего окна, гадая, что сейчас делает осьминог Долорес.

Апа говорил мне, что Долорес редко спала. Вместо того, чтобы закрыть глаза и парить в невесомости своего аквариума, как я себе это представляла, она предпочла быть первым осьминогом в истории, которому, судя по всему, почти не требовалась фаза глубокого сна. По его словам, она почти всегда что-то делала, даже когда отдыхала. Казалось, ей нравилось плавать, зависать в воде или прятаться среди камней на дне, как будто она играла сама с собой в прятки. Он никогда не видел осьминога с такой предрасположенностью к играм.

– Мы думаем, причиной такого поведения может быть место, где она выросла, – сказал он. – Берингова Воронка – это невероятное место, соединившее в себе мыслимые и немыслимые неблагоприятные условия окружающей среды, но эта особенность привела к рождению и развитию множества существ, подобных Долорес – прекрасных аномалий.

– Что такое «аномалия»? – уточнила я.

– Это все, что отклоняется от ожиданий. То, что не поддается пониманию или логике.

Он заставил меня записать это на карточке и попрактиковаться в правильном написании и произношении слова, как он всегда делал, когда я спрашивала его, что означает то или иное понятие. Он стеснялся своего акцента, того, что люди в первую очередь слышали мягкие «р», «л» и непривычные интонации [13], прежде чем начинали понимать, что он говорит. У него было три ученых степени – бакалавр биологии, магистр экономики и доктор морской биологии – но его никогда не воспринимали так же, как его белых коллег (которые, как он всякий раз подчеркивал, получили худшее образование, чем было у него). «Недостаточно быть таким же хорошим, как они, Арим, – постоянно повторял он. – Нужно быть лучше».

В конце Сикамор-стрит, где мы обычно сворачивали налево, а затем направо, чтобы вернуться домой, Умма внезапно перестроилась в правую полосу, попутно подрезав белый джип и синюю «субару».

– Умма? – позвала я. – Дом в другой стороне.

Но она проигнорировала меня и повернула в противоположном направлении, к шоссе.

Я откинулась на спинку сиденья и наблюдала, как Умма набирает скорость, выруливая на шоссе, словно профессиональный водитель. Обычно она вела себя робко и нерешительно за рулем, но сейчас она вела машину как автогонщик, ускоряясь и сворачивая, пока мы не оказались в потоке автомобилей, который двигался по автостраде номер четыре незадолго до начала ежевечерней пробки.

– Куда мы едем? – спросила я.

– Мне нужно подумать, – отрезала Умма.

В ее глазах поселился странный огонек, она словно была чем-то не на шутку взволнована. Но это волнение, расходившееся от нее волнами, вызывало тошноту; мне казалось, что она балансирует на острие ножа, столкнувшись с чем-то гигантским и давящим, и она боится быть застигнутой врасплох, если хоть немного замедлится. Она перестроилась в левый ряд, тесня серебристый «мерс», пока он не убрался с нашего пути, а затем перегнала его, прямо перед тем, как мы увидели указатели на мост Джорджа Вашингтона.

Мне уже становилось не по себе.

– Умма, мы должны притормозить. Нас сейчас остановят, – попыталась предупредить я.

И действительно, в зеркале заднего вида заплясали красные и синие огоньки, затем мы услышали сердитый вой сирен. Умма пробормотала что-то себе под нос, и в течение нескольких ужасающих секунд мне казалось, что она проигнорирует сирены и будет продолжать жать на газ, а погоня за нами попадет на страницы газет. «МЕСТНАЯ ЖИТЕЛЬНИЦА ПРЕВЫСИЛА СКОРОСТЬ С РЕБЕНКОМ НА ЗАДНЕМ СИДЕНЬЕ». Я представила себе кричащие заголовки с нашими черно-белыми портретами под ними. Умму посадили бы в тюрьму, а меня отправили в исправительное учреждение, или в сиротский приют, или куда там еще помещают детей матерей, нарушивших закон, и так или иначе во всем этом будет моя вина.

Но Умма в конце концов остановила машину, съехав на обочину. Мы оказались у одной невероятно красивой поляны, поросшей травой и усеянной поздно распускающимися полевыми цветами; их желтые, розовые и пурпурные головки покачивались среди высоких сорняков. Я часто задавалась вопросом, устраивали ли люди когда-нибудь на них пикники и что произойдет, если попытаться это сделать. Меня тянуло к этим маленьким, неправдоподобно тихим островкам зелени, крохотным оазисам тайного одиночества и красоты.