Чем звезды обязаны ночи - Юон Анн-Гаэль
Я включаю в гостиной старое радио. По всему дому разносятся баскские напевы. Ощущение, что находишься в горах, вокруг шум и гам, не хватает только овец с колокольцами на шее. Кто может такое выдержать? Я делаю звук громче и ухожу, а то как бы голова не разболелась. Еще несколько побудок вроде сегодняшней, и потрепанный хам со второго этажа соберет свои манатки. И чем раньше, тем лучше.
Однако на обратной дороге к Розе меня преследует одна картина. Сломанная рамочка в его комнате, возможно ли, что это… Я гоню эту мысль, она возвращает меня к собственной трагедии. Во мне поднимается возмущение. В обители отчаяния и печали зарождается глухой, неконтролируемый гнев. Здесь, прямо под ребрами.
Бальтазар
– Кто-кто, говорите? – буркнул охранник в фуражке.
– Мадемуазель Роми.
Он подозрительно выгнул бровь. Я протянул ему визитку, ругая себя за дрожащие руки. Я что, такой впечатлительный? Нервы, черт их побери!
Он оглядел меня с ног до головы, прежде чем открыть ворота. Сразу за ними у корней огромной бугенвиллеи я вижу распустившего хвост павлина. Вытираю лоб. Брат, сидевший за рулем, присвистнул, завидев очертания виллы в конце аллеи.
– Ну, старик! Они тут круто зажигают!
Я закатил глаза, уже жалея, что позволил ему поехать со мной. Жо был не из скромников, а мне следовало поберечь свою репутацию. А главное, он пользовался успехом. Я имею в виду, у женщин. А я не был склонен делиться. Но мы жили отсюда в двух часах ходьбы, и я предпочел потратить это время, чтобы привести себя в порядок и высушить костюм на старой сушилке матери. Он по-прежнему оставался самым приличным, что я мог надеть на ужин. В игорных заведениях вечерних туалетов не требовалось, а мой старый воскресный наряд выглядел совсем уж убого.
– Думаю, будет лучше, если ты высадишь меня здесь, – бросил я.
Мы заключили соглашение: Жо выдает себя за моего шофера, а я в обмен на это потом все ему расскажу. Поначалу он артачился.
«Если не хочешь сделать это для меня, – продолжал настаивать я, – сделай для отца». Он вздохнул, хотя обдурить его, конечно, было не так просто. Потом сходил за ведром с водой и губкой и принялся приводить в порядок нашу старую колымагу. «Ты лучший брат на свете!» – воскликнул я, ткнув его кулаком в плечо.
И вот он припарковал наш «рено» на белом гравии. Автомобиль вдруг показался мне каким-то маленьким. Церемониальным жестом Жо распахнул мою дверцу, заложив одну руку за спину. По такому случаю он облачился в фуражку, сюртучок с пуговицами и напомадил усы. Картину портили только стоптанные башмаки.
– Катись уже, братец. И смотри, не проколись раньше времени, – прошептал он, пока я не самым непринужденным образом выбирался из машины.
Я сделал глубокий вдох.
Наверху лестницы меня ожидал мажордом, существо столь же огромное, сколь и благодушное. Я узнал того, кто стал настоящим потрясением в жизни моей матери. На его темной коже ярко выделялись глаза, а магнетический взгляд приковывал к себе и отпускал, только когда гигант улыбался. От него исходило ощущение спокойной силы, вызывающей желание доверить ему все самые сокровенные тайны.
Его звали Люпен.
Он приветствовал меня легким кивком и пригласил пройти за ним. Из дома доносился чей-то журчащий голос. Долгая череда печальных звуков эхом металась среди мраморных колонн. Она сидела ко мне спиной, одетая в длинное шелковое кимоно. Я не сразу ее узнал с короткой темной стрижкой. Роми обожала парики не меньше, чем голливудские фильмы. С бесшумной грацией, удивительной при его росте, темнокожий гигант уселся за рояль и начал наигрывать мелодию в стиле свинг. В одно мгновение атмосфера переменилась. Голос Роми зазвучал веселее и соблазнительнее. Черно-белые клавиши под пальцами Люпена приносили ей утешение.
Из глубины гостиной, уютно устроившись в глубоком кресле с мундштуком в пальцах, на меня пристально смотрела другая женщина. Поприветствовала легким кивком. Я стушевался, мне стало не по себе. Это была та самая дама в черном, с которой мы столкнулись накануне в личных покоях. Я вдруг осознал, что на вилле царит тишина. А где остальные гости? Или я явился первым?
Рояль замолк. Моя темноволосая певица бросилась на шею музыканту и поцеловала его в щеку. Обернулась, послала мне улыбку. Я покраснел.
– Позвольте представить вам Бальтазара.
Она была еще красивее, чем накануне. Я старался не думать о ее теле под бежево-розовым длинным пеньюаром, мелькавшем при каждом движении. Она была неотразима.
Дама в черном поднялась, шурша шелками, и протянула мне руку.
– Добро пожаловать.
Позже, намного позже в ночи, когда мои пальцы блуждали по нежной – о, какой нежной! – коже моей красавицы, я узнал больше о Вере, знаменитой маркизе де ла Винь. Женщина мужественная, великодушная, к которой я сразу проникся глубокой симпатией. Однако нам не пришлось часто общаться. Как все молодые влюбленные, мы с Роми не нуждались в посторонних. Нам столько нужно было друг другу рассказать! Я хотел знать о ней все. Всю ее жизнь – детские мечты, страхи, приключения. Но она ускользала, оставаясь неуловимой, скрываясь за своими фантазиями, за словесной игрой, за безудержным кокетством. Я и сегодня спрашиваю себя: а знал ли я ее в действительности? Эта девушка жила в ореоле загадочности и таинственности, окружая себя множеством историй, которые выдумывала для собственного утешения. Она обитала в стране, где люди любят на всю катушку, а если уж поют, то до потери дыхания. Кино было ее религией. Ее спасательным кругом. Чтобы подобраться к ней, мне пришлось соорудить мост, ведущий в ее воображаемый мир, в зачарованное место, где она укрывалась, когда окружающая реальность становилась слишком серой.
На вилле имелся кинозал. Несколько кресел, обитых темно-красным бархатом, экран, проектор и даже красно-белый аппарат на колесиках для изготовления попкорна, вероятно, найденный на барахолке. У Роми были связи в Калифорнии, так что она получала бобины кинопленки прямо оттуда еще до того, как фильмы выходили на большой экран, часто на языке оригинала. Это ее нимало не смущало. Вместе мы просмотрели десятки, сотни фильмов. Она переводила мне с английского. Объясняла, расшифровывала символы, разбирала крупные планы и мелкие детали, оценивала игру актеров, приобщала меня к миру закулисья и великих режиссеров. Луч кинопроектора ложился на ее лицо, стирая с него печать меланхолии. Моей кинозвездой была она.
Так она познакомила меня с фильмом, любовь к которому я пронес через всю мою жизнь: «Поющие под дождем». Ее смешило, когда я произносил его название на своем ломаном английском. Кто-то прислал ей записи проб, и она смотрела их раз за разом, по десятому кругу, так что я стал опасаться, как бы бобина не загорелась. Когда год спустя фильм наконец станут показывать в кинотеатрах Биаррица, я в одиночестве пойду на первый сеанс. И мой бедный костюм снова промокнет, но не от калифорнийского ливня, а от слез.
Ее воображение перехлестывало через край. Но меня это не пугало, напротив, я был в восторге. Роми меня заворожила. Мы обожали ролевые игры. Каждый вечер она в новом парике перевоплощалась в одну из своих героинь. Рита Хейворт – волнистые волосы, мундштук из слоновой кости. Лана Тернер – чувственная и скандальная, в меховом манто на голое тело. Марлен Дитрих – обесцвеченные перекисью волосы, шелковое платье, нарисованные брови. Я же в свой черед становился Хамфри Богартом, когда Ингрид Бергман ностальгически пела мне, что поцелуй – это всего лишь поцелуй. В те вечера в момент их расставания это я стоял на перроне в Касабланке. Мы играли как дети, и только позже я осознавал, что для нее все было всерьез. Захваченная драматизмом сюжета, она едва сдерживала слезы, настоящие слезы, и мне приходилось ее утешать. Реальность ускользала от нее, она словно теряла связь с миром людей. Я относил это на счет кино, той иллюзии, которую оно создавало, и глубины чувств, которую оно в ней пробуждало. Я все еще ничего не понимал.
