Елена Катасонова - Кому нужна Синяя птица
7
Они писали дипломные работы, когда умер Сталин. Ранней холодной весной после трех дней мучительной тревоги — в газетах печатали длинные бюллетени, полные непонятных пугающих терминов, — раздался на рассвете истошный вопль соседской вдовы Фроси:
— Товарищи, Сталин умер!
Она бежала по коридору, колотила кулаками во все двери подряд, и коридор наполнялся шумом — рыданиями, топотом, хриплыми голосами невыспавшихся мужчин. Павел испуганно вскочил с дивана, рванулся к двери, потом бросился к Тане:
— Танька, ты слышишь? Теперь все, конец, будет война: ведь у нас теперь нет Сталина!
— Он был велик, но не бессмертен, — пожала плечами Таня. — Война… Не болтай глупостей, до войны еще далеко. Пошли-ка в институт, или жаждешь порыдать на плече у Фроси? — Поразительно, как она умела его успокаивать.
В институте у огромного, во всю стену, портрета был траурный митинг, и Павел видел, как Славка глотал слезы. Вечером Таня сказала, что девчонки с их курса падали в обморок, а ее почему-то все время мутило.
Через две недели выяснилось почему: Таня была беременна — мудрые советы Софьи Ивановны впрок не пошли.
Таня ходила по врачам, сосала леденцы, злилась на Павла: «Тебе хорошо, а меня тошнит», — и он чувствовал себя виноватым, но чем же он мог помочь? Летом оба они сдавали экзамены, защищали дипломы, томились под дверями комиссий, ожидая распределения.
Впрочем, с Павлом все было ясно: его брали в один из академических институтов. Диплом по сипайскому восстанию — Павел шел к нему через три курсовые — получился очень солидным, и великодушный, восстановленный в правах и должностях Дьяков рекомендовал отступника в сектор одного из своих многочисленных учеников. А ведь Павел намекнул все-таки на Дьякова в последнем варианте той статьи. Хорошо, что профессор статьи не читал, — его ничто, кроме Индии, всерьез не волновало, а то кто знает, как бы все повернулось.
— Да плевал он на все статьи мира, — хмыкнула Таня, — и на твою персону — тоже. Просто в секторе нужен историк.
Ужасно обидно, когда про тебя так говорят, даже если плевок профессора идет на пользу. И кто говорит — жена, мать будущего твоего ребенка! Понять-то, конечно, можно: Таню оставляют всего-навсего лаборанткой, и то — учитывая ее положение. Понять можно, но очень обидно. А вот кто был по-настоящему рад за друга, так это Славка — тоже не читал, конечно, чужой многотиражки.
— Счастливчик! — весело хлопал он по плечу Павла. — Молодец!
Сам он со своим китайским катил куда-то на Дальний Восток, и никто не знал, чем он будет там заниматься и пригодится ли его «разговорный язык», на котором Славка так лихо болтал в институтских аудиториях.
— Эх, братцы, ничего вы не понимаете, — загадочно подмигивал Славка. — Представляете, уссурийская тайга — тигры, унты, морозы… А я сижу себе у печки и читаю «Речные заводи»,[1] а потом синхронно перевожу…
Синхронный перевод считался у них самым трудным и весьма коварным предметом и на студенческом жаргоне вообще означал все трудное и не очень понятное.
Славка, как всегда, резвился, но Павел подозревал, что ему не так уж весело: едет черт знает куда, женился, дурак, как-то странно — на своей же, ялтинской, не мог уж найти москвичку! Была бы тогда квартира, работа в Москве, все бы тогда было! Тоже мне, великая любовь: Дружили, видите ли, с пятого класса, бегали целоваться к морю. Ну и катись теперь в тайгу, к тиграм!
Летом Павел уговорил Таню пожить за городом, у тети Лизы. Мачеха взяла отпуск, чтобы получше кормить неласковую невестку, перебралась в маленькую комнату, а молодым отдала свою, поила Таню парным молоком и пыталась давать советы. Но Таня все равно раздражалась, говорила свекрови колкости и без конца вспоминала их первую встречу. Тетя Лиза терялась, беспомощно пыталась оправдываться, робко предлагала сыграть в «дурака» или разгадать очередной кроссворд в журнале. Но Таня, презрительно фыркая, уходила к себе, и Павел, страдая и за нее и за мачеху, брел следом.
В августе он вышел наконец на работу. Жизнь сразу рванулась вперед. Таня с ее вечными капризами, мачеха с ее скорбным взглядом и вздохами остались там, позади, да он их почти и не видел.
Рано утром Павел бежал на электричку — бежал от неповоротливой, некрасивой, тяжелой Тани в интересный, умный и очень значительный мир. Без десяти десять он входил в распахнутые ворота, пересекал прохладный, чисто выметенный двор, толкал массивную дверь и поднимался к себе, на третий этаж. Он был «младшим без степени», а потому был аккуратен.
От десяти до семи он читал нужные ему книги и откликался на телефонные звонки — добросовестно докладывал невидимому абоненту, где проводит свое рабочее время старший научный сотрудник такой-то; замирая от чувства ответственности, он готовил первую в жизни справку и так же ответственно считывал с машинки куски коллективной монографии, в которой участия не принимал. Он копался в библиотеке, разыскивая новые материалы по восстанию сипаев, чтобы взглянуть на него изнутри — глазами солдат и гордых индийских князей, а заодно выполнял задание шефа: переписывал шифры для чужой докторской. Все это он делал охотно и быстро, и очень скоро о нем заговорили как о перспективном и исполнительном молодом человеке, и очень скоро он уже знал людей, которые могли ему дать рекомендацию в партию.
И как же кстати вызвал его однажды ученый секретарь и попросил (именно попросил!) поработать с делегацией индийских ученых, прибывающих в Москву по линии президиума Академии наук.
…Павел стоял на взлетном поле, смотрел на вздрагивающее, замирающее, тяжелое тело самолета и трусил: сейчас подадут трап, сейчас они выйдут, заговорят, а он ничего не сумеет перевести. Свою первую фразу он вызубрил наизусть, но вдруг не поймет индийцев? Говорить они будут, конечно, на хинди, но произношение, диалекты… А что, если родной язык главы делегации — урду? С урду у Павла не очень…
Но глава делегации, пожилой индус с влажными скорбными глазами, заговорил по-английски — медленно и внятно, и только потом, вслед за Павлом, перешел на хинди. И Павел его прекрасно понял! И делегаты, похоже, без труда понимали Павла. И сразу схлынуло напряжение, и они стали своими — черноглазые, смуглые, тонкие гости и человек, знающий их язык и страну, о которой они стали скучать, как только ступили на чужую для них землю.
И была просторная, гордая Москва, увиденная их глазами; и были в белых залах приемы с торжественными речами и тостами, с первым в жизни Павла жульеном в серебристых ковшиках с длинными ручками. И были серьезные переговоры, на которых Павел блеснул как переводчик. А потом был Ленинград — тоже впервые.
