Анатолий Иванов - Печаль полей (Повести)
— Что ж тебе еще-то надо? Скажи, сволочь ты такая, что? Какую плату заплатить, чтоб отстал? Дом мы тут купили крестовый, просторный — возьми со всем, что в нем есть. Получай его в придачу к тем деньгам, что обещал, и живи…
Демидов принял дозу спиртного, ставшую давным-давно привычной для него, был добродушен, в хорошем настроении. Бессильная ярость Макшеева веселила его.
— А что ж, надо прикинуть. Значит, те деньги да дом… — проговорил он задумчиво.
— Ну? Бери, бери!
— Н-нст, мало. Еще должок с Марии остается.
— Какой? — осипшим голосом спросил Макшеев.
— Ишь ты! С чьей кровати ты увел-то ее?
— Н-ну?
— Пущай и она расплатится со мной, — жестко сказал Демидов и пошел прочь, оставив Макшеева столбом стоять посреди пустой улицы.
Демидов сказал и забыл, сказал просто так, чтобы еще больше позлить врага своего. Что ему дом, деньги и все прочие блага мира! Простил бы он своего обидчика и так, если б мог. Да не может…
А Денис Макшеев, видно, принял его слова за чистую монету, и вот — решились они, Макшеевы, вот явилась к нему Мария, не понимая, не догадываясь, что не прощение принесет из тайги своему Денису, а еще большую его, Павла Демидова, ненависть. Вот идет Мария чуть впереди, в общем ладная, пышнотелая женщина, мелькают ее крепкие, в тонких дорогих чулках ноги, не подозревая, что внутри у Павла все немеет и немеет, будто стылью берется, что хочется ему схватить палку, сук какой-нибудь и обломать его об это бесстыжее, раскормленное тело.
Что ж, так оно примерно все и произойдет, решил про себя Демидов. Но перед тем хочется ему еще кое-что спросить у Марии, узнать хочется, до какого предела может быть человеческая низость.
— Нету еще грибов, Мария, — сказал он, останавливаясь на глухой поляне, полыхающей таежными цветами. — Поздно нынче пойдут грибы, и мало их будет. В первый день масленицы снегу не было, не шел снег, значит, и не грибное нынче лето будет.
Он сел в траву, поставив ружье под дерево. Мария опустилась на корточки, начала рыться в корзинке, вынула и поставила на траву бутылку.
— Раздевайся! — бросил он ей отрывисто.
Она вздрогнула, медленно, с трудом, выпрямилась, руки ее упали вдоль тела.
— Павел… — Лицо ее опять пошло пятнами, вспухло, будто его наели комары. — Может… выпьешь сперва?
— Стыдно, что ль, на трезвые глаза? Сымай, сказал, все с себя.
Она еще раз вздрогнула, стащила с головы шарфик.
Демидов сидел, опустив голову, он не видел, но чувствовал, как она с трудом расстегнула и стащила кофточку, сбросила юбку, оставшись в нижней рубашке.
— И это… сымай. Тут никого нету.
И тогда она упала перед ним на колени, заплакала, подвывая:
— Совсем не могу… Пожалей, Павел! Пожалей…
Ему в самом деле стало жалко ее. Возникли вдруг, поднимаясь откуда-то изнутри, злость и презрение к самому себе за то, что он заставил ее раздеваться.
— Вот что скажи, Мария… Объясни, как это вы договорились до этого? Словами ведь, поди, разговаривали? Днем али ночью это было? Как… как решилась ты?!
— Как, как?! — Полное тело ее все тряслось, волосы рассыпались, щеки, губы расквасились от слез. — Он меня поедом съел: не убудет от тебя, он, может, отстанет тогда от нас…
— А ты?
— Что я?
— В самом деле не противно тебе?
Она замолчала, молчком вытирала слезы.
— Не знаю… Когда-то я любила тебя. Иногда думаю: счастливая ведь я была бы с тобой, кабы не он.
— Что ж не уйдешь от него?
— Не уйдешь… А куда? К кому? Ты разве принял бы меня теперь?
В голосе ее было что-то такое неподдельное, какие-то тоскливые нотки.
Ему еще более стало жаль Марию.
— А вот, допустим, принял бы. Ты видишь — я не женюсь. А почему?
— Павел? — Глаза ее, мокрые, широко раскрытые, сгорали от изумления. — Неужто… Неужто еще ты меня… еще осталось что у тебя ко мне?
— Нет, ничего не осталось, — ответил он. — Все спалила тюрьма, плен потом.
— За плен-то Денис не виноват. И без того на фронт тебя взяли бы, а там могли тебя захватить…
— Ишь ты, хоть где-то, да оправдываешь его? Как все вывела!
Мария испугалась этих слов, сказанных сурово и враждебно, горячими ладонями схватила его руку, но тут же выпустила, чуть отшатнулась, проговорила:
— Я не оправдываю! Я не оправдываю…
— Вот езжу опять же за вами, таскаюсь, как хвост.
— Так это известно — зачем, почему.
— Известно. — Он скривил губы. — Ничего тебе не известно.
Прилетела тяжелая от взятка пчела, повилась вокруг полураздетой Марии, села зачем-то на ее оголенное плечо. Мария даже не заметила этого. Она все так же изумленно, широко раскрытыми глазами смотрела на Павла, открытый лоб ее бороздили временами набегавшие морщины.
— Нет, я не смогла бы с тобой.
— Почему? Противный шибко стал? Не противней вроде твоего Денисия.
— Не в том дело. С лица воду не пить.
— Почему ж тогда?
— Ты ж, я чую, запретил бы мне… работать в торговле.
— А зачем? — усмехнулся он. — Работа для людей нужная.
— Ну — не позволил бы… этого… ничего такого.
— Воровать? — подсказал ей Демидов.
— Фу, какое слово!
— Обыкновенное. Воровка ведь ты.
— Ты?! — Она тяжело и гневно задышала. — Ты так понимаешь жизнь, а я — этак. Жить надо умеючи, как… как…
Она совсем задохнулась, и Демидов опять подсказал ей:
— Как Денисий научил тебя?
— Да, научил! — истерично выкрикнула она. — Он, Денис, не в облаках летает, на грешной земле живет. Он — цепкий, не проворонит, что мимо рта пролетает… Он такой, я это еще тогда почувствовала, когда женихались мы с тобой. Он человек жесткий, да… Рука у него тяжелая, да — мужик! Он на что угодно пойдет, лишь бы место половчее… потеплее под солнышком отвоевать. А ты — что такое? Всю жизнь так в тайге и проживешь. Если бы принял ты меня, говоришь? А жить на что бы стали? На твою лесниковую зарплату? Смех один, а не деньги. По миру пойти — больше собрать можно за день…
Она говорила еще долго, он слушал, покачивая иногда головой, будто соглашался. Потом взял ружье и зачем-го отстегнул от него широкий, тяжелый, залоснившийся от грязи и от пота ремень.
— Ты что? — сразу спросила она, умолкнув на полуслове. Брови ее изогнулись и поползли кверху, обещая вот-вот разломиться.
— Он и на это, значит, пошел, чтоб спокойствие на земле обеспечить себе?
— Да, и на это! — будто даже гордясь, выкрикнула она. — И я, по рассуждению, поняла — а что ему остается, коли никак иначе не избавиться от тебя? Не травить же, в самом деле, мышьяком. Была нужда в тюрьме за тебя гнить. Животина ты противная! Исподнюю-то рубаху скидывать, что ли?
Глаза ее горели теперь каким-то бешенством, неуемной злобой.
