Дмитрий Вересов - День Ангела
Одуревший Никита пер напролом, пока не наткнулся на нечто большое, мягонькое, но несокрушимое, как боксерская груша, которое и не подумало отступать под его напором, даже когда он намеренно отдавил этому созданию ногу. Создание лишь зашипело высоким тенорком, отпихнуло Никиту трехведерным животом и стало обзывать по-всякому. И козой недоеной, и психованным трамваем, и дуремаром обкурившимся, и сбрендившим киборгом, ёкэлэмэнэ, и похотливым псом.
— Я тебе не сука течная, урод, — верещал (впрочем, скорее объяснял и втолковывал, чем верещал) солидный такой толстячок с кейсом из крокодила, — я тебе не Сильва какая-нибудь, не Мушка и не Милка бесхвостая, я Георгий Константинович Вариади, и не надо на меня бросаться. Вот на нее бросайся, если так приспичило, — и он указал на свою манекенообразную спутницу в смелом до безрассудства мини и черном кожаном пиджачке якобы делового стиля. — Вот на нее бросайся, коли охренел и вожделеешь до полного неразличения полов и биологических видов. Она и денег не возьмет. Может быть. По теории невероятности. И не здоровается, сволочь. Пихается, ноги топчет и не здоровается.
Никита удивился, внял и перестал пихаться и даже на всякий случай приветственно буркнул, так и не узнав толстяка.
— Ну? — спросил толстяк. — Look at me, you just lo-oo-k at me! — пропел он, узнаваемо пародируя Эм-Си Марию и прищелкивая короткими пальчиками. — I am your brother and son, your father and uncle… Your cousin and grandfa-a-ather! И прочие родственники по мужской линии. И долго я тут буду распинаться, бисер метать?
Никита слушал изумленно и вглядывался в блинообразную физиономию, в моргающие глазки цвета зеленых оливок, а потом, чтобы удостовериться в правильности догадки, начал считать и опознал, в конце концов, старого приятеля и наставника в кое-каких безделицах.
— …одиннадцать, двенадцать. Ты по-прежнему моргаешь двенадцать раз в минуту, Пицца-Фейс!
— Да ничего подобного! Гораздо меньше! Аутотренинг помог. Это я от возмущения сорвался: налетает, топчет, как курицу. И не узнает «брата Колю»…
— Так мудрено узнать, Пи-Эф. В этаком формате. Упитан, чтобы не сказать больше, приодет, диамант в ухе сверхновой полыхает. Ты часом не стал крестным папой всех вольных хакеров?
— Тьфу на тебя. И не бей по больному, палач, — нервно передернул плечами Пицца-Фейс. — Идем-ка лучше угостимся в буфетец, а Зайка погуляет и на хороших мальчиков посмотрит, в игрушки поиграет. Зайка, иди себе. Вон там в игрушки играть дают. Иди, отроковица, иди, потренируйся джойстик держать. Вот тебе рубль, и ни в чем себе не отказывай, — протянул он зеленую купюру своей подружке. Молчаливая и томная отроковица неспешно удалилась, покачиваясь на субтильных каблучках, а Никита ухватил со стойки чашку с дармовым кофе, потому что был неплатежеспособен и угоститься в буфете не мог, и поплыл в фарватере Пиццы-Фейса. Георгия Константиновича, оказывается. Пропал на годы и стал Георгием Константиновичем. И куда пропал?
— Пребывал в местах инфернальных, — с тяжким вздохом поведал Пи-Эф, по-кошачьи лениво жмурясь в темно-золотых лучах «Хеннесси», — в местах, куда, случается, упекают молодых и неопытных хакеров, которые считают себя, жалкие недоумки, круче Творца. Неприятные места, но могут умного человека многому научить. И связи опять-таки.
— И по какой же причине ты… сошел во ад? Или вопрос бестактный? — поинтересовался Никита.
— Таки он уже задан, нет? — пропищал, снова кого-то пародируя, Пи-Эф. — Да ладно, отвечу я. Расскажу в назидание. Если ты, Китенок, помнишь, в те легендарные времена, когда ты еще не вылупился из Политеха, а мой диплом еще вонял свежим клеем, сидел я в занюханном «Санни-мунни клабе» администратором при «тачках». Ну, сам знаешь, что есть что. Подвальчик такой — кому поиграться, кому в Сеть сходить… И мне в Сеть сходить на халяву по важным делам, а часы, понятно, списываются на клиентов. Но это так, почти законно, рутина. Нельзя сказать, чтобы одолели нищета и бескормица, но у юношей безусых со взором горящим, как известно, шило в заднице, но они-то полагают, что не шило, они-то полагают, что им хочется чего-нибудь большого и светлого и сладостного, как облако взбитых сливок. Чтобы и кушать, и нежиться, и над землей парить. И на всех из поднебесья… ммм… опорожняться. И алчут они, и ищут они, дабы обрести, молятся, дабы воздалось… Вот и я сидел в «Санни-мунни», и алкал, и искал по сайтам, и молился, и домолился.
Послал Господь (или, скорее, их Инфернальное сиятельство, которое мои молитвы перехватило) полуинтеллигентного алкаша с ноутбуком не первой свежести. Покраденным, без сомнения. И жаждет ушлый алкаш мне это сокровище толкнуть за двести баксов. Сокровище исправное, но… Откуда у меня двести баксов? Сокровище-то исправное, но операционная система там на финском. Вот я и говорю алкашу, тыча пальцем в междумордие: ты, кореш, ваще, врубаешься, что там понаписано? Ни члена, честно отвечает кореш. Вот и я ни члена, говорю. Так, может, тебе, кореш, на поправку и двухсот деревянных за глаза и за уши? Потому как нестандарт. Давай, говорит кореш, двести деревянных за нестандарт, и растворяется в эфире. А я сажусь и осваиваю новую игрушку на свою бедовую головушку. Туда-сюда, тыр-пыр, «крысу» прицепил, какая нашлась, кликаю, ковыряюсь. Долго ковыряюсь и даже со словарем. Осваиваю всякие там, как сейчас помню, merkkikieli[1]. Прикинь, какой папа Пицца неленивый! Ну и наковырял.
Ключ от квартиры, где деньги лежат. Коды доступа в один небедный финский банчок. Ох-ох! Ты постигаешь, сын мой, что дальше было?
— А то, — кивнул Никита. — Не бином Ньютона. Нажравшийся финн из «Европы» или из «Прибалтийской», у которого твой предприимчивый полуинтеллигентный алкаш попятил склерозник, оказался не иначе как управляющим банком. И в один прекрасный день дядя управляющий по трезвости обнаружил, что денежки со счетов — тютю — испарились…
— Вестимо обнаружил, — недовольно подтвердил Пи-Эф. — Нет бы ему не обнаруживать, так обнаружил, ублюдок алкоголезависимый. Я, сын мой, хотел сначала безобидно этак пошалить, перевести денежки на счет общества борьбы с алкоголизмом, если таковое имеется на свете. Но, пребывая в состоянии азарта и вдохновения (а это, согласись, аффектное состояние, когда башню сносит напрочь), я, как ты понимаешь, невзначай перевел денежки себе, грешному, в карман. А позднее, по здравому размышлению, подумал: и чего это меня одолела забота об алкоголиках? С чего это я буду на них свои денежки тратить, пусть они и социально близкие нам, вольным хакерам, по признаку общественной маргинальности? И с чего это я должен возлюбить ближнего, как самого себя, если я еще себя не возлюбил и не зауважал толком, не обласкал и не побаловал? Вот я и решил сначала возлюбить себя, а потом уже искать того, кто годится мне в ближние.
