Петр Проскурин - Отречение
«Надо бы тебя поздравить, свершилось, Coco, — дружески сказал гость, отрываясь от стены и останавливаясь у стола, по другую его сторону от хозяина кабинета. — Я готов начать твою летопись… Хотя, между нами говоря, о тебе догадывались уже давно».
«Знаешь, я не виноват в случившемся, — ответил, подумав, Сталин. — Лучше бы тебе писать за другими…»
«Не беспокойся, за каждым пишется, — заверил его незнакомец с приятной улыбкой, и на лбу у него появилась глубокая вертикальная морщина, отчего черты лица обозначились резче и яснее. — Каждому воздастся по вере и по делам его».
«Какие высокие слова, — с досадой вздохнул Сталин и с неосознанным вызовом добавил: — Не слишком ли много шума из-за пустяка? Что случилось? Мы только в самом начале…»
«Мог бы прописных истин не напоминать, — ответил гость, от которого исходило тихое успокоение. — Тебе уже никто не сможет в твой срок помешать. Твое — тебе…»
«Расскажи свою басенку другому, — желчно возразил Сталин, — ты, очевидно, просто плохо знаешь людей…»
«А никто не знает, ты тоже их не знаешь, не надо себя обманывать, — показывая характер, не унимался незнакомец, он ничуть не смущался тяжелого предостерегающего взгляда хозяина. — В лучшем случае, можно постараться понять, хотя и это довольно непростая задача… Ты, конечно, не веришь мне, но это дело времени. К сожалению, прозрение к человеку приходит поздно. Даже к самому умному… Может быть, истина в этом, а?»
«Ничего, время выявит правого, — не согласился Сталин. — И почему ты такой кислый? У тебя зубная боль? От твоего вида энтузиазма не прибавится. Разве я этого ждал?»
«Ты думаешь, общение с тобой такая уж приятная вещь?» — усмехнулся одними глазами незнакомец.
«Я ничего подобного от других не слышал, ты, надо думать, забываешься», — оскорбился Сталин, в то же время не решаясь отвернуться, чтобы не упустить из виду своего гостя.
«Все ты слышал, Coco, не надо лгать, — опять приятно улыбнулся незнакомец. — Ты себе цену знаешь. Ты тоже не ахти какой весельчак. Так что будем квиты».
«А может, нам лучше сразу и расстаться? У меня и без тебя голова трещит», — сказал Сталин, чувствуя непривычную странную бодрость, даже юношескую свежесть — его тело окрепло, голова прояснилась, и старая боль из слабой руки ушла.
Гость не успел ответить — вошел помощник и сообщил, что в приемной товарищ Каганович.
«Прими его, он принес радостные вести», — неожиданно сказал гость, опережая заработавшегося допоздна хозяина кабинета, хотевшего отложить встречу, и тогда Сталин хмуро кивнул, соглашаясь, и так же хмуро, повернувшись к двери, встретил Кагановича с оживленным приветливым лицом, в туго затянутой ремнем гимнастерке, на ходу приглаживающего остатки волос за ушами. Он улыбался, и только врожденная жестокость таилась в морщинах у губ и в глубине глаз — восточных, более непроницаемых, чем у самого Сталина. Еще с порога почувствовав настроение хозяина, он не успел поздороваться.
— Говори, — сразу же резко сказал Сталин, не приглашая ни проходить, ни садиться, впиваясь тяжелым взглядом куда-то в переносье пришедшему, но закаленный боец, каким давно уже был Лазарь Моисеевич, не дрогнул даже в своей приветливой и радостной улыбке.
— Знаешь, Коба, величайшее мы сегодня дело свершили, по-большевистски открыто и прямо, для всего мира, главное, для российского народа, — возбужденно заговорил он, однако не переступая указанной ему черты и продолжая стоять недалеко от двери. — Задрали мы сегодня подол матушке России, сам наблюдал — славно, славно задрали, закачаешься! Ты вчера говорил про необходимость съезда колхозников, вот и надо поручить Ярославскому пропагандистскую сторону. Возить на место храма на экскурсии… Пусть и развалины работают. Теперь только не останавливаться — дальше, дальше, дальше! Только так!
Напряженно, теперь с некоторым любопытством, Сталин продолжал смотреть на Кагановича, безошибочно угадывая его самые тайные мысли и надежды, в которых тот никому, даже самому себе никогда не признается, завиралистые и гордые мысли о человеке, вышедшем из бедной еврейской семьи и волею судеб, но больше силой своей воли выбившемся на самый верх и теперь вершившем делами огромной страны, всегда им ненавидимой, и ненавидимой с каждым годом все больше, о человеке, поднявшемся с самых низов, из самой грязи жизни, умело и ловко направляющем действия и самого Сталина, избранного тайными мировыми силами для окончательного разрушения России и расчистки места под иное, всемирное и вечное строительство, но и на таком, дух захватывающем, вираже Сталин не выдал себя ни единым движением или тенью в лице. Его взгляд, устремленный на своего ближайшего сподвижника, даже смягчился; ну, ну, сказал себе Сталин с неожиданным удовольствием, московское метро твоим сияющим именем мы, конечно, назовем, а вот кто кого переиграет, еще посмотрим, ведь даже там, где ты уверен в своем первоапостольстве, вершится, прежде всего, моя воля, без меня больше ничего и никогда не будет делаться в этой стране. Народ должен привыкнуть к любым поворотам, любым жертвам, ему зла не хотят. Порезвись, Лазарь, по-настоящему, по-крупному обламывать рога надо не дожидаясь особых причин. Опять ведь только своих тянет, уже и Ярославского пристегнул… Ну, ну, ничего, давай, давай… Бери себе Москву со всеми ее первопрестольными игрушками, бери, бери, попробуй искорени старую, дикую веру, ты мне отдаешь гораздо больше — власть, и отдаешь мне себя со всей своей сатанинской силой, и еще неизвестно, кто выиграет, наша с тобой игра стоит свеч. Имея в руках такую страну, можно и потягаться… Будет власть, придет нужная вера, вопрос второй.
Многое пронеслось у него в голове в одно мгновение, но тотчас тайный холод коснулся его. Ошарашивая Кагановича, он негромко и отчетливо сказал:
— Молчи, дурак… Такие дела делают молча, не орут на площадях…
— Мы одни, Коба, — растерянно напомнил Каганович, не чувствуя ни малейшей своей вины.
— Молчи! Нам не в чем и незачем оправдываться. Нас оправдает история, будущее, только и орать незачем! Орет неуверенный в себе, в своих решениях и поступках… Мы никогда одни не бываем! Не можем быть! С нами обязательно всегда кто-то есть! — теперь, явно противореча своим словам, уже даже в каком-то безрассудном бешенстве выкрикнул Сталин, дергая усами и оскаливаясь, и Каганович, почти никогда не бледневший, стал медленно и неудержимо сереть; он очень не любил неуравновешенных срывов хозяина, в такие моменты ему все чаще начинало казаться, что ему больше не справиться с собой и не удержать готовый вырваться из тщедушного, невзрачного горца адский огонь, давно угаданный и определивший выбор хозяина, огонь, начавший бы без разбору пожирать вокруг и чужих и своих.
