Владимир Высоцкий - Черная свеча
Двери барака открылись после двух длинных звонков и удара по рельсу. На пороге возник высокий простуженный старшина, кашлянув в кулак, спросил с раздражением в хриплом голосе:
— Кого еще тут черти принесли?
— Двух прими, Кокошкин. По спецнаряду прикатили.
— Масти какой?
— Один из воров, Каштанка это. Другой — политический из замка.
— Шмонали?
— Да. Оттуда чо привезешь?
— Есть ловкачи… Из замка? — бубнит Кокошкин. — По запарке небось залетел. Оттуда добры-то не возвращаются.
— Залетел, как положено, гражданин начальник, — не утерпел задетый небрежным тоном старшины Каштанка.
— А ты вообще глохни! Не то под раздачу попадешь!
«Не стоило с ним заводиться», — подумал Упоров, наблюдая за тем, как старшина поднимает задвижку и смотрит в камеру. После этого повернул в замке ключ, отбросил со звоном засов.
— Входите, членоплеты!
Они вошли и остановились в шаге от порога. За спиной лязгнул засов.
Камера встретила новичков выразительной, настороженной тишиной. Но тишина была нетерпеливой, а потому скоро кончилась, и Каштанка, чуть ерничая, проговорил:
— Приветствую уважаемых каторжан!
Ему не ответили. Тогда он повернулся к Упорову и сказал:
— Нс обижайтесь: народ устал на трудовой вахте!
Вадим пожал плечами, продолжая осматриваться.
Камера была опоясана двухъярусными нарами, сколоченными из толстого листвяка. Посредине стол, привинченный к заплеванному полу массивными болтами.
Справа от двери параша, на ней старый узбек, сохранявший вид почтенного аксакала.
Пахло человеческим потом, прелой кожей, еще чем-то всегда тюремным, наверное, потным страхом.
Вадим остановил взгляд на задумчивом узбеке, и тот сразу начал тужиться, имитируя запор.
Каштанка неожиданно психанул:
— Да что это за кодляк, в котором нет места приличным людям?! Или вам глаза не служат?!
В левом углу на верхних нарах, где двое играли в карты, закрутили головами. Не принимавший участия в игре громадный зэк с наколотой на щеке бабочкой потребовал с угрозой:
— Кажи масть, гости!
Тут же с нижних нар соскочил шустрый, похожий на зачумившуюся обезьянку кавказец и, пощупав телогрейку Упорова, предложил:
— Слышь, мужик, играем гнидник?
— Оставь меня в покое, — попросил шустряка Упоров.
— Ну, чо ты менжуешься, легавый буду! В нем уже двадцать сидельцев умерло. Ставлю рубаху с одной заплатой.
— Ты будешь двадцать первым, — уже сурово предупредил кавказца Вадим, чувствуя — тот подскочил не случайно.
— Я вас спросил за масть, гости! Почему молчим?
Тот, с бабочкой на щеке, уже спустил с нар ноги в сапогах ручной работы.
— За мою масть, хозяин, можешь спытать у Заики. И придержи язык, пока он у тебя во рту, а не в моем кармане!
Один из играющих захлопнул в ладонь три карты, сощурившись, поглядел вниз.
— Ба-ба-батеньки, никак Каштанка?! Говорили, тебя в замок устроили, поближе к врагам народа.
— Рылом не вышел для замка. Вчера мы слиняли с той командировки. Этот каторжанин… — Федор Опенкин положил руку на плечо Упорова, — почти два года пролежал в сейфе.
— Надо же! — Заика сделал удивленные глаза. — Из воров?
Федор вздохнул, развел руками, избегая глядеть на своего сокандальника и одновременно изображая разбитой рожей высшую степень огорчения:
— Увы, мастью не вышел: он — политический.
— Может быть, сын Зиновьева или этого, как его, ну…
— Можешь не продолжать! Каштанку с сукой в одни кандалы не закуют! Где наше место?
— О чем ты спрашиваешь, Федя?! — огорчился тот, кто только что пытал их за масть. — На верхних нарах.
Они легли рядом, расстелив на неструганые доски телогрейки. Заика сбросил карты и вытащил из-под телогрейки кусок хлеба:
— На, Федя, подкрепись с дороги.
Опенкин подмигнул Вадиму заплывшим глазом, разломил хлеб на две половины:
— Я же говорил тебе, Вадим, плохих воров не бывает. Чо играешь, Заика?
— Чу-увствую — голый васер.
— А с кем садился и зачем?
— Вором назвался.
Они разговаривали между собой в полный голос, так, словно их беседа не касалась сидящего напротив Заики крепкого, но какого-то суетливого, не но ситуации разговорчивого зэка.
Между тем игра подходила к концу. Тот, кто играл с Заикой, смахивал трясущейся ладонью капельки желтого пота со лба, хотя в камере было совсем не жарко, и говорил, пытаясь разрядить обстановку и размягчить сурового партнера:
— Фарту нынче нема, а на Широком я усю зону обыграл…
— Ты тогда богатый, — ехидничал большой зэк с бабочкой на щеке.
— Та не, при мне оно все. Но оно есть, можете не сомневаться. Вор вору должен верить…
— Почему тогда Седому не поверил? Телогрейку с него сдернул. Через тебя он легкие застудил. Помер через тебя…
— Чо ты буровишь?! — вскинулся потный зэк. — Он мне свой гнидник законно засадил! При свидетелях!
— Шпиляй-шпиляй — не отвлекайся! — посоветовал тихий, как осенняя морось, голос от самой стены камеры. — Карты слов не любят.
— Ой! — обрадовался Каштанка. — Есиф Палыч, не ожидал вас видеть.
— Здравствуй, Федя, — прошептал тот же голос от стены. — Не ходи меня обнять: у меня — насморк. Еще с Одессы. Когда менты везли нас в открытой пролетке.
— Когда ж это случилось, Есиф Палыч?
— Девять лет назад. В Одессе самый стойкий насморк и самый поганый мент. Они ловят даже стариков, немощных пенсионеров карманной тяги. За свою долгую жизнь я вытянул не меньше миллиона, а лежу на одних нарах с бездельниками или такими, как этот…
Есиф Палыч что-то разглядел в игре и поменял голос:
— Эй, как вас там?! Пузырь! Бросайте бой! Ваши не пляшут!
— Помолчи, пархатый! — закричал громче, чем следовало кричать в таких случаях, потный зэк, обнажив крепкие зубы. — Это наша игра! Верно, Заика?
— Верно, — подтвердил Заика, тихо прибавил: — Расчет. И не грубите старшим…
— Чо он в карты лукается?!
— Расчет, — повторил тверже Заика, при этом его светло-голубые глаза омрачились вспыхнувшей злобой. — Был договор…
— Куда спешить?! Не последний день сидим. Вор вору должон…
— Вор фуфло не играет. Ежели он, конечно, настоящий вор, а не… — Есиф Палыч сделал паузу, Пузырь напряженно скосил глаза в его сторону и затаил дыхание, — церковный… Клюквенник… поганый!
Есиф Палыч закончил фразу, и вся камера глянула в сторону Пузыря с презрительным неодобрением. Даже узбек на параше покачал седой головой.
— Брешет жид, — отодвигаясь от Заики, пролепетал потный зэк. — Вот вам крест — неправда!
Он действительно перекрестился. Только это никого не убедило.
