Эдуард Тополь - Любожид
Сдав дежурство, Степняк последним автобусом доехал домой, поужинал тем, что загодя аккуратно накрыла ему на столе жена, но в спальню не прошел, а написал записку:
Фаина, я поехал в Качаловку на расследование убийства. Буду через два-три дня. Васыль.
Хотя Степняк был чистокровным русским, его жене нравилось называть его не на русский манер – «Василий», – а именно «Васыль» – по-украински, тверже. Эта твердость как бы подчеркивала признание его надежности, силы, и Степняк легко и даже с внутренним удовольствием тоже стал звать себя «Васылем» – сначала в шутку и только в разговорах с женой, а потом и со всеми.
Теперь, оставив на столе записку, Степняк сложил в потертый портфель зубную щетку, порошок, мыло, две теплые байковые рубашки-ковбойки, лупу, сантиметр, блокнот, фотоаппарат «Зоркий-2» и пару яблок. С этим портфелем он тихо вышел из своего домика-хатки во двор, открыл сарай и впрок для спящего там поросенка насыпал полкорыта кукурузных початков. Поросенок зачавкал во сне, он был еще трехмесячным малышом, но с хорошим аппетитом, и к следующему Новому году обещал вымахать в настоящего хряка. Степняк запер сарай, для надежности подпер дверь еще и старой кочергой и пошел со двора.
Он хорошо рассчитал, что если выедет сейчас, в ночь с субботы на воскресенье, то никто его не задержит – ни областное начальство, которое еще с утра уехало, как обычно, в совхоз «Крылья коммунизма» на раков с пивом и водкой, ни жена Фаина, которая ложится спать сразу после субботней телепередачи «Голубой огонек».
Однако Фаина все-таки услышала, как он возился в сарае, и высунулась из окна, когда он шел к калитке:
– Васыль!
Степняк с досадой вернулся к хате, а Фаина уже стояла на крыльце – маленькая, как девочка, босая, черные волосы распущены по ночной сорочке, а в руках держала его шерстяной свитер. Обычно, начиная какое-то расследование, Степняк подробно обсуждал его с Фаиной, поскольку они вмеcте учились на юридическом факультете Краснодарского университета – она на очном отделении, а он на заочном. И нужно честно сказать, что это именно благодаря ей, Фаине, он из чурок, то есть из рядовых милиционеров, так круто и быстро выбился в следователи угрозыска, даже с незаконченным еще юридическим образованием.
Но сейчас, среди ночи, ему было некогда посвящать Фаину в новое дело.
– Ну шо ты встала? Я ж все написал… – сказал он.
Он знал, что она сама, первая, не станет расспрашивать его о новом расследовании, она умела дождаться, пока он сам «дозреет».
– Держи. – Фаина дала ему свитер. – Холодно ж! Как ты поедешь? Ночь…
– Попутку словлю. Иди.
– Не поцелуешь?
Он быстро поцеловал ее, но она тут же, вся поднявшись на цыпочки, словно взлетев, прижалась к нему так, что он даже через пиджак ощутил ее грудь и плечи.
– Ладно, иди… – наконец оторвал он ее от себя и, повернувшись, пошел по ночной, туманной и пахнущей свиньями и садами улице.
– Вася… – сказала она у него за спиной, но он не оглянулся. Если ее лишний раз погладить, то уже сладу не будет, не с ней, а с ним – это он знал по опыту. Что-что, а вызвать в нем желание Фаина умеет даже одним движением бедра, да что там бедра – взглядом! «Любит, холера!» – самодовольно подумал Степняк и, шагая по темной улице, невольно вспомнил свою Фаинку в постели – как она совершенно чумеет при первом же заходе, стонет, кричит, плачет от наслаждения, вьется вьюном, скачет галопом, бьется об его ноги копной своих черных волос, а потом замертво, как птенец после бури, падает на его широкую грудь. Но стоит ему продолжить, шевельнуться в ней, поднять ее руками за плечи и задать ей ритм и позу, как она опять оживает, поет и рыдает, но даже в своем затмении, запределе слышит и исполняет малейший приказ его тела, рук, пальцев. А истаяв, снова падает ему на грудь – по десять раз за его один раз! – теша тем самым его мужское самолюбие и провоцируя это самолюбие держать его силу дольше, дольше, еще дольше – чтобы увидеть новый приступ ее агонии, а потом – еще один и еще…
«Ладно, – подумал на ходу Степняк, – вот кончу заочку, получу к зарплате надбавку за высшее образование и тогда вытащу у Фаинки спираль и замастырю ей наконец пацана. Давно пора, 27 лет уже бабе, сколько ж можно ее вхолостую гонять…»
С этими мыслями он вышел из тихих улочек своего района на Гагаринский проспект, который за городом сливался с шоссе Краснодар – Москва. Тут, на углу, Степняк остановился и, спокойно покуривая, дождался первой попутки-грузовика, поднял руку. Конечно, шофер грузовика тут же тормознул, полагая сорвать с ночного пассажира трояк на пол-литра. Но Степняк, ступив на подножку кабины, вытащил из кармана не деньги, а красную дерматиновую «корочку» – удостоверение сотрудника МВД.
– Угрозыск! – сказал он, зная, что одного этого слова достаточно, чтобы шофер охотно, а не только по обязанности повез его в попутном направлении. Хотя большинство шоферов не любят милицию, но к угрозыску относятся с почтением, поскольку угро все-таки делом занимается, бандитов ловит, а не охотится, как вся остальная милиция, за шоферами на дорогах, обдирая их штрафами.
Через три часа, сменив четыре попутки, Степняк был в Качаловке, центре огромного, как какая-нибудь Дания, района, знаменитого своими яблоками апорт, бумажный ранет, антоновка и белый налив. Запыленный молоковоз, громыхая прицепом с пустой цистерной, промчался по сонным еще и утопающим в садах улицам и, облаянный собаками, остановился у запертых ворот районной больницы имени, как гласила вывеска, Клары Цеткин. Степняк пожал руку мальчишке-водителю, дал ему на прощание папироску и выпрыгнул из кабины, насквозь провонявшей бензином, чесночной колбасой и папиросным дымом. И только теперь, сделав первый же вдох, ощутил, что действительно прибыл в яблочный рай – так мощно пахло тут белым яблоневым цветом. Даже за больничным забором был яблоневый сад, который не умещался там, а рвался ветками через забор, осыпая в придорожную пыль белую пену лепестков. И в глубину всей улицы, по которой умчался молоковоз, стояли эти сады – сплошной яблоневый сад, освещенный первыми лучами южного солнца. Рай, подумал Степняк и восхищенно крутнул головой – вот же какую землю дал нам Бог: палку воткнешь – сад вырастет!
Но тут же, вспомнив дело, по которому он сюда приехал, нахмурился и толкнул больничную калитку рядом с воротами. Калитка оказалась незапертой, а сразу за ней была кирпичная будка проходной, возле которой старик сторож в выцветшем армейском кителе без погон ковырял лопатой клумбу с профилем Ленина, выложенным цветами.
