Алексей Бакулин - Июль, июнь, май
Рулецкий снял целый зал (а в зале было метров тридцать, не больше), выстроил все столики (деревянные, тяжёлые) в один длинный стол и широко пировал за ним со всею своею дружиною. Собственно, я впервые узнал о том, что у Рулецкого есть своя дружина. Возле Славика он обычно крутился в единственном числе, ни на шаг от него не отходил, — и откуда бы тут взяться дружине? — но вот они, сидят, человек двадцать, и все рады попраздновать в сени рулецких крыл, попить его водку, пожевать его шницеля. Кое-кого из дружинников я знал, с кем-то вместе учился, и каждого хоть раз да видел на наших улицах, — всё это наше народонаселение, неказистое, не франтоватое, не то, чтобы очень нетрезвое, но гордое и уверенное в собственной устойчивости. Рулецкий между ним был скорее чужим: не врастал в нашу землю и не вырастал из неё.
Играла музыка: чей-то старый кассетник, «китайский батон» не чётко и не громко хрипел то ли Высоцкого, то ли Розенбаума. Дружина молча поедала закуски, а в стороне от стола, на пятачке, освещённом самой большой в заведении люстрой плясали Рулецкий и Петровна.
Они были счастливы, как Дафнис и Хлоя. Петровна, бледная до синевы, дурная от радости, в чёрном коротком платье, — она пыталась выплясать то, что когда-то в детстве видела на праздничных гулянках; Рулецкий, похожий на деревянного Буратино, выкаблучивал то, что ему представлялось русской пляской. Неуклюжие, всклокоченные, хохочущие до визга, до удушья, они то и дело падали друг другу в объятья посреди своей разухабистой пляски, и мимо этих объятий пролетали, тыкались в стены, в колонны, грохались с размаху на колени… Гости смотрели на них лениво и неодобрительно, — впрочем, кто-то пытался хлопать скользкими от куриного жира ладонями.
Я присел с краю стола, мне тотчас придвинули полную тарелку и полную рюмку, я чего-то отхлебнул, что-то откусил, не сводя глаз с Петровны и её кривошеего друга; кто-то за столом всё ещё одиноко хлопал плясунам, кто-то беседовал о своём, градус был ещё очень и очень низким, и никто не спешил его повысить; наши влюблённые в этом обществе казались неприлично пьяными.
— Привет, — сказал мне какой-то мой одноклассник, имени которого я сейчас никак не могу вспомнить, — Я чё-то не пойму: это свадьба, или как? Чего тут Рулик учиняет?
— День рожденья, — объяснили ему с другого конца стола.
— У Рулика?
— У бабы его.
— А баба — кто? Из центра?
— Нет, соседская, заозёрная.
— Ты её знаешь? — спросили у меня.
— Ещё бы! Это моя дочь! — ответил я.
Недоумённое молчание длилось с минуту, потом от меня решили отстать подобру-поздорову и вновь занялись закусками.
— Ей сейчас лет тридцать? — ко мне кто-то подсел; я обернулся и увидел Славика.
— Двадцать семь по моему счёту, — слукавил я: таких точностей мне, разумеется, взять было неоткуда.
— Ну да… Примерно так… — Славик задумчиво уставился на несуразно развесёлую Петровну. Судя по всему, он пытался оценить мой товар, гадал, не хочу ли я всучить ему что-то некондиционное. Меж тем Петровна схватила со стола крошечную бумажную салфетку и, размахивая ею, как платочком, принялась по-козьи скакать перед нами. Я захлопал, в полголоса приговаривая: «Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем! И ножками подрыгаем, подрыгаем, подрыгаем!» Она решила, что я пою для неё и принялась подпевать на удачу:
— По-шёл пля-сать! —
Только пол хру-стит!
Моё дело молодое,
Меня Бог простит!..
Задела ногой стул, тот взлетел, ударил кого-то по коленке, несчастный взвыл, вскочил и, держась за ушибленное место, принялся скакать рядом с Петровной. Плясунья обрадовалась и на радостях вспомнила ещё одну частушку:
— Пошли, девушки, купаться
На реку студёную!
А кто плавать не умеет,
Тую сразу утоплю! Эх! Эх! Ой!
— Ну, давай ещё! — сказал я. — Не стесняйся.
— Я по первому снежку
Бежала к милому дружку… Э-э-э… Как же там…
Погоди, не падай, снежок… Нет, не так… Тьфу, всё позабывала!
Она лихо плюнула, попав мне на брюки, и упала на освободившийся стул. Рулецкий, до сих пор плясавший что-то вроде матросского танца «Яблочко», который мы с ним учили в детском саду, заметил, что о нём забыли, и скромно пристроился рядом.
— Эй, Андрюшенька, хорошо-то как, сыночек ты мой! — из глубины души выдохнула Петровна и боднула лбом моё плечо в знак признательности. — Миха! Руля! Ты где там спрятался? Иди ко мне, любимчик! А, вы тоже здесь, Вячеслав Павлович? Здравствуйте, голубчик.
Увидев Славика, Петровна попыталась чинно подобраться, поджала губки, одёрнула юбку, но вышло это у неё как-то фривольно.
— Хорошо поёте, Александра Петровна! — веско заметил Славик. — Не хотите профессионально заниматься? Я могу устроить… У меня связи кое-какие ещё остались. Направим вас на Всероссийский фестиваль…
— Хочу. На фестиваль хочу! — с готовностью согласилась Петровна, — Вот свадьбу с Руликом сыграем, — тогда пожалуйста. Вы человек солидный, уважительный, — с вами хоть даже на фестиваль! Я только песни-то все позабывала! Я их и не пела никогда, — так только, потихоньку, когда батюшка не слышит. Послушаю, как люди на улице поют, — запомню, и потом пою про себя.
— Я вас новым песням научу! — пообещал Славик, вкрадчиво улыбаясь.
«Ну что ж, она счастлива, — подумал я, — это главное. Что с того, что Рулик, а не Ален Делон? Почему я думал выдать её за Алена Делона? Рулик — не самый плохой из людей, он не пьёт, не гуляет, он спортом занимался когда-то… И ему, инвалиду, тоже нужно, чтобы о нём заботились. А она будет заботиться: вон как светится от счастья. Влюблена!»
Петровна сидела за столом, развалясь на стуле, обмахиваясь салфеткой и глупая счастливая улыбка всё никак не могла сползти с её бледного лица. Почему она такая бледная? Она же пила и плясала как ненормальная, — она же должна была раскраснеться?
От стола поднялся кто-то высокий, рыжий, подгрёб к нам, поклонился этак по-светски (в своём понимании) и прорычал:
— А это… потанцевать с невестой можно? Михаил, разрешаешь?
— Так я же устала! — удивилась счастливая Петровна. — Куда ж мне ещё плясать? Ну, ладно, давай!
— Не, подожди… — Рулецкий нахмурился и почти грубо толкнул Петровну обратно на стул. — Серый! — обратился он рыжему. — Куда ты прёшь? Тебе только с медведями танцевать. Иди, ешь свою водку и не придумывай!
Каков он стал! Строгий, деловой! Не хуже Славика.
— А чё, нельзя что ли? — мрачно удивился рыжий. — Потанцевать с невестой нельзя?
— Да можно! Чего ж нельзя-то! — взвилась со стула Петровна. — Он же просит!
— Мало что он просит. Он уже расхотел. Всё. Он сейчас уйдёт. Серый, ты понял? Ты уже ушёл. Я тебя уже не вижу.
— Да я потанцую чутка, — настаивал рыжий Серый. — Я ж не съем её, не обижу. Чего ты жадничаешь-то? Ты другу разрешить не хочешь потанцевать?
— Друг? Уйди, друг! Таких друзей… выражаться не хочется при дамах… в музей таких друзей, в общем.
Но рыжий не уходил. Он зловеще молчал и водил взглядом от Петровны к Рулецкому и обратно. Народ заинтересовался. Чем-то живым пахнуло среди этого скованного, натянутого праздника. Рулецкий понял, что пришло время серьёзных действий и испугался. Когда-то он имел дела с этим рыжим и воображал себя главным в паре, но, видимо, у рыжего были свои взгляды на сей счёт. Молчание длилось и чем дольше тянулось оно, тем сильнее пробирала Рулецкого паника.
— Ну, так… — начал было рыжий, но Рулецкий вдруг страшно оскалил зубы, вытаращил глаза и с силой ткнул кулаком ему в грудь. Кажется удар больше потряс Мишу, чем Серого: этот верзила и не пошевелился, а Рулецкого отбросило в сторону, словно мячик от стены. В испуге он уставился на свой ушибленный кулак, но тут между ними протиснулся Славик.
— Так, всё, ребята, закончили!.. Всё в порядке, всё хорошо, Миша пошутил, он жених, ему простительно, а ты, дорогой, не приставай к жениху.
Почувствовав поддержку, Рулецкий обиженно завопил и снова полез к Серому неся впереди свой ушибленный кулачок; народ повскакал со стульев, все разом загомонили, кто-то ухватил за руки Рыжего, кто-то жениха… Петровна тихо отошла в сторону; кажется, она была неприятно удивлена.
— Что это он? — спросила она у меня. — Чего расшумелся-то? Паренёк потанцевать хотел, а он шумит…
— Ну и вопросы у тебя глупые, Шурка! — усмехнулся я. — Неприятно ему, что ты с другим танцевать будешь. Не встречалась с таким явлением? Ревность называется.
— Так я же танцевать просто, а не что-то там…
— Э, да ты у меня святая простота!.. Где ты жила-то девяносто лет? На луне? Давай-ка, не раздражай будущего мужа, — смотри, как он разволновался, покраснел весь. Кричит!
Рулецкий действительно кричал и махал руками перед носом у рыжего. Его старательно оттаскивали, Славик вёл рассудительную беседу с противной стороной.
