Владимир Баранов - Беседы с собой
— Я не просил меня лечить.
— А это и не нужно. Если каждого дурака спрашивать, то для чего начальство? Оно лучше знает, что с нами делать. И потом жизнь короткая такая, а им охота все поскорее сляпать и поглядеть на результат.
— Выходит, у них цель какая-то, не просто так они затеяли такое дело?
— Оф коз, — говорит профессор, — цель у них, как и всегда, гуманная — это проверка человека на живучесть! Уцелеет человек — хорошо, нет — будет урок всему человечеству.
— И когда нас выпустят? — тоскливо спрашиваю я.
— “Пахан” помрет, и выпустят, — кивает Цветов в сторону стола с бутылками и снедью, какая мне не снилась и на воле, — мы его выбрали на время, а ему понравилось, и он решил нас осчастливить и остался навсегда.
Я гляжу на нашего “пахана”, которому здесь дали уважительную кличку “президент”, и сомневаюсь, что он вообще когда-нибудь помрет. Здоров мужик, как бык, его подельники, урки-живодеры, давно валяются по нарам пьяные, а у него ни в одном глазу.
Да, выжить здесь шансов маловато.
Взбунтовался тут один чернявый парень, хочу, говорит, на свободу, я так жить не могу. “Пахан” собрал “Политбюро” — своих подручных, на них глядеть без страха невозможно: у всех до одного какие-то отмороженные глаза: посовещались коротко на “фене” и принялись несчастного топтать. Живого места не оставили на бедолаге и сволокли в тюремную больницу,
Народу в нашей камере не перечесть, и все глядели молча, никто не заступился, и мысль висела в воздухе одна: слава Богу, сегодня не меня.
“Политбюро”, слегка размявшись, уселось водку пить с “паханом”, и мы вздохнули с облегчением: не все так плохо в нашем королевстве, еще неделю можно жить.
Наговоримся с Борей досыта, тем более, что “пахан” свободу слова одобряет, он хочет знать общественное мнение: нормально ли проходит социальный опыт. Блаженные и крикуны-юродивые режут ему правду-матку прямо в лоб, но он из них никого не обижает, поскольку по условиям задачи у нас должна быть демократия.
— Эксперимент должен быть чистым, — объясняет мне профессор Цветов, — не морально чистым, как думают дураки и мы с тобой в придачу, а научно чистым: все первоначальные посылки необходимо соблюсти и исключить погрешности, влияющие на результат, то есть необходимо изолировать систему. Ду ю андестенд ми, май френд?
— Беседер, — отвечаю я на иврите, — теперь понятно. Но почему нельзя, собравшись вместе, культурно попросить “пахана” уйти в другую камеру, ведь он не может всех убить, тогда эксперимент не состоится.
— Вы мыслите логично, мой еврейский друг, — задумчиво говорит профессор, — но есть тут одна закавыка: русская душа и национальный характер.
— По-моему, такие же люди, как и все. Чуть больше консерватизма, чем у других и, безусловно, адское терпение, но это лучшая защита от всяких “русских бунтов” и потрясений.
— Вы ошибаетесь, мой дорогой, — опять “выкает” мне Боря, — русская душа есть тайна за семью печатями, никто на всей планете не знает, что это такое, ни мы, ни иностранцы. Сплошная мистика…
Я слышу стук в окно, и это уже не мистика, а объективная реальность: под домом стоит Сергей, босой и нечесаный, в залатанной спецовке, с опухшим и безжизненным лицом, а за спиной шатается его жена Ольгуня: они пришли просить денег на водку.
Я снимаю очки и закрываю рукопись.
Господи! За что нам всем такое несчастье?
XX
Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Кто станет возражать? Дураков, отказывающихся от здоровья и богатства, становится все меньше, как мне кажется, не по причине всеобщей грамотности населения, а потому что к нам пришел капитализм все с тем же коммунистическим лицом, и люди поняли: жить бедным и больным стыдно. Суровые большевики, которые твердили нам семь десятилетий, что строем с песнями ходить пустые щи хлебать есть идеал всей жизни человека, сегодня ездят в “мерседесах”, имеют в иностранных банках счета и демонстрируют на своем примере, как должен жить достойно человек.
А нам что в лоб, что по лбу, мы как были нищие, так и остались. Но помечтать никогда не поздно…
Итак, копая землю под картошку здесь, у себя в деревне, в огороде, я вдруг услышал, как мой заступ глухо звякнул, ударившись о что-то твердое. Наверное, камень. Раскапываю глубже, а там стоит горшок чугунный в сопревшей старенькой рогоже, а внутри присыпанные землей монеты: золотые царские червонцы.
Сердце стучит в грудную клетку, как в барабан, а ноги деревянные, не гнутся. Я притащил сокровище домой, запер двери и, опустивши занавески, пересчитал: ровно сто штук.
Сижу, глазам своим не веря, прикрываю веки: исчезли, открываю — вот они, блестят.
Ну что с таким богатством делать? Мне всю жизнь не хватало денег, чтобы дотянуть от одной зарплаты до другой. И вдруг — такая куча денег.
Надо как следует подумать.
Пересчитываю: опять сто, ничего не изменилось, выходит, что не сон, а явь.
Как их разделить, чтобы на всех хватило, и никто в обиде не остался?
Половину я сразу откладываю дочери и знаю, что не прикоснусь, а то рука отсохнет — это святое.
Еще десять штук я собираю в столбик для первой жены: она — мать моей дочери, ей сам Бог велел.
Следующий десяток — для второй жены: баба осталась без мужика, то есть без меня. Она пока что на плаву, но со здоровьем слабовато.
Еще десяток — для Бори Цветова, он мой друг и бедствует так же, как и я.
И двадцать штук моих — так будет справедливо.
Лежу, курю, гляжу на кучки и думаю: а справедливо ли я разделил? Нет, что-то здесь не так…
Двум бывшим женам вышло поровну, а ведь у первой заслуг побольше — это бабушка моего внука Жени-Чмокина. Это раз. Второе: у нее муж серьезно заболел, а лекарства сейчас безумно дорогие, у них может денег не хватить на лечение: стало быть, им нужно добавлять.
Откуда взять, из какой кучки?
Ни у второй жены, ни у Бори я забрать не в силах, поскольку это деньги не мои, они уже лежат в сторонке и трогать их нельзя, ибо я их отложил.
Скрепя сердце, отсчитываю от своих монет еще десяток и добавляю Чмокиной бабушке.
Вот теперь порядок, так будет хорошо.
Опять курю и думаю; а правильно ли я поступил? Ошибку допустить нельзя, иначе будет смертельная обида. Возьмем к примеру Борю Цветова: ему нужна машина и предпочтительно “жигули”, он любит быстро ездить. Но дело в том, что свою он продал, а деньги снес Мавроди. Я сам, дурак, две пенсии ему отдал… Уж больно хороша была реклама по государственному телевидению: он обещал удвоить наши капиталы в рекордно короткий срок.
У нас в России народ очень доверчив, достаточно написать в газете или сказать по радио любую ахинею, все тут же согласно кивают головами. Чтобы остановить любой затянувшийся спор, есть самый лучший аргумент, нужно бросить фразу: “А вот по радио сказали то-то и то-то”. Дискуссия моментально прекращается, против рожна не попрешь…
В России средства массовой информации есть главный авторитет.
Поэтому, когда прошла реклама по телевидению, весь наш народ, послушно собрав свои последние гроши и продав с себя все, что можно, отнес последнее, что было, и отдал. Ну как же не поверить? Ведь по телевидению сказали, даже не по радио.
Когда народ отнес, что у него было, то заказчики рекламы выставили у своих офисов охрану с оружием и денежки назад не отдают.
Суды никаких дел к производству не принимают, а если принимают, то не рассматривают, поскольку пострадавших миллионы, и судьи все куда-то разбежались…
Милиция сама себя не может защитить от бандитов, отстреливаться не успевают.
Правительство говорит, вы, мол, сами дураки, будет вам наука, зачем отдали деньги неизвестным людям, их нужно было нам отдать.
Правительству отдать последние гроши — это все равно, что их потерять навеки, проверено за много лет.
Короче, получается, что мы никому не нужны, наша жизненная цель — отдавать налоги, а те, кто эти налоги поедает, куда-то подевались: судов нету, милиция занимает круговую оборону, правительство занимается каким-то хозяйством, устраивает приемы и “разборки” с депутатами.
А мы ходим по России, как неприкаянные.
Выходит, что Боре надо покупать машину, иначе нам в деревню не на чем добраться, а у него, как назло, нету денег.
Я забираю пять монет из своей кучки и докладываю Боре.
Отлично получилось, все будут счастливы, всем хватило, и мне пять штук осталось.
Сижу довольный, курю и размышляю. А почему, собственно, Боре захотелось “жигули”, дорога отвратительная, вся разбита, на ней такую машину вмиг угробишь. Нет, надо, что-нибудь покрепче, уж если покупать, то джип “чероки” или “вояджер”. Вот это “тачка”, то, что нужно, как раз под русское бездорожье.
Скупой платит дважды, думаю я, если уж брать, то вещь, которой сносу нет.
Я перекладываю последние пять монет из своей кучки в Борину и успокаиваюсь: вышел идеальный расклад.
