Голованов - айный язык птиц
– За что?
– Раз задержали, значит, есть основания… Ты на свалке чего делал?
– Медитацией занимался.
– А-а-а, – ухмыляется лейтенант. – Это когда ты, значит, сидишь и воображаешь, что ты, тварь такая, пупок, а все остальные люди – козявки, и они – далеко-далеко… Но пойми – они рядом, Богданов. И всегда готовы протянуть тебе руку помощи. По роже тебе еще разок не пройтись – для вменяемости?
– Не стоит.
– Вот. Будешь говорить?
– Я все вам сказал.
– Мбозги, значит, компостируешь? Ничего, денек-другой с тобой поработаем – ты пореальнее все понимать начнешь… – Встряхивает в руке наручники. – А пока вот эти браслетики поносишь: они тебя от гордости пролечат.
Петька с интересом разглядывает лейтенанта.
– Вижу, правда: чтобы выжить в одном с вами мире, лейтенант, надо освободиться от последних цепей. От обыденного сознания.
– Чего ты все изображаешь, не пойму, – йогу своего? Тьфу! – снова выдыхает сигаретный дым Петьке прямо в лицо лейтенант. – Сознание… Сознание я тебе быстро вправлю. А цепи – не тронь. Вашему брату они необходимы, да и всем остальным… История это доказала. И чем дальше – тем необходимее. Как раз для сознания…
– А вы опасный человек, лейтенант.
– Такие, как ты, опаснее…
Открывает наручники, чтобы защелкнуть на запястьях Богданова, но в одном что-то заело ключ, он не открывается.
Голос Богданова:
– Опаснее?
– Конечно! – Лейтенанту удается наконец открыть второй наручник, но он для верности еще раз проверяет его. – Вот я – служу. А ты что? Медитируешь. И только поэтому, гаденыш, считаешь себя выше. Так ведь?
С открытыми наручниками в руках смотрит туда, где сидел Богданов; того нет. Смотрит кругом – нет.
– Твою мать! Куда он делся?
С изумлением еще раз осматривает свой рабочий кабинет – унылую, крашенную зеленой краской комнату для допросов. Бросается к коричневой, говнистого цвета двери, открывает ее. Унылый коридор – и никого.
– Черт! Дежурный! На пост, на пост!
Бросается к столу и набирает номер дежурного поста:
– Перов! Ну, не Перов – какая, хрен, разница?! Слышь – никого не выпускать! Всех вали на пол – по-любому! И ко мне!
Голос Богданова:
– Я здесь, лейтенант…
Лейтенант хватается за пистолет и орет в трубку:
– Он здесь, здесь! Сюда!
Беспомощно оглядывается. От несчастья и непонимания у него все лицо мокрое.
Он держит пистолет вытянутыми руками и переводит его то на стену, то на дверь.
Голос Богданова:
– Да положите вы пистолет, а то еще выстрелите…
– Кто тебя научил этим штучкам?
– Один калмыцкий лама.
– Что они могут знать, эти вонючие пастухи?!
– Да, выходит, кое-что могут… Успокойтесь, успокойтесь… Я дам себя задержать… Уф! Устал…
Темный силуэт Богданова прорисовывается на потолке; как он там держится – неясно. Как геккон, что ли? Потом он отлепляется от потолка и, шлепнувшись на стул, оказывается в той же позе, в которой сидел во время допроса…
Вбегает дежурный.
– Момент, проводишь гада в камеру…
Лейтенант, зло глядя на лицо, на руки Богданова, произносит:
– Не шути с этими цепочками, понял? Иначе я прикую тебя ими к стенке, стоя, дня на три. И это будет очень неудобно… Очень… И статью тебе пришью: «Сопротивление властям». Как надгробную плиту всю жизнь за собой таскать ее будешь…
– Вы же прекрасно знаете, что я уйду от вас, когда захочу, лейтенант…
– Еще слово – и ты пожалеешь…
Когда Богданова уводят, лейтенант утирает рукавом рубахи потное лицо.
– Вот сука, тварь какая… Все мбозги заговнил…
XIII
Самосделка. Большая, неряшливо рассыпавшаяся по волжскому берегу деревня. Неподалеку от воды – сарай вроде гаража. Две железные дверцы открыты, и там, внутри видна лодка.
– Цела, – говорит Федька, любовно похлопывая рукой по корпусу лодки – прогонистой, метров семь-восемь длиной. – Цела, голубушка.
– А я ее, как ты на козлы-т поставил, так и не трогал, – говорит тут же случившийся мужичок, хозяин гаража – немного вертлявый, все щупающий себя за подбородок тип с бледно-голубыми глазками и почему-то, несмотря на теплую погоду, в камуфляжном ХБ и такой же кепке.
– А мотор?
– А мотор – что? Тоже здесь. Я – ни-ни. Лежит, как был положен.
– Перебрать бы надо, – говорит Федька без особого энтузиазма. – Или так оставить?
– Солидолом его тогда обмазали, так он и лежит. Чё с ним сделается?
– Да?
– И спробовать можно. Масло, бензин зальем, послушаем, как он ходит.
– И то, – говорит Федька. – А чё ты губу закусил, старый черт?
– А я б на твоем месте все ж перебрал бы… Черт иё знает, а ты понадеялся, плюнул – а случись что – пфук!
– Ладно, пфук! Пособи-ка!
Федька и дядя Игнат, как зовут «старого черта», поднимают лодку на плечи и, слегка спотыкаясь на заросшем полынью замусоренном берегу, несут ее к воде. Ставят на песок. Сталкивают в воду. Красавица лодка – легкая, прогонистая.
– Так… – Федька разбегается, прыгает в лодку и, как на серфинге, скользит по воде… – Ну, теперь мотор. Потом снасть. Цела ли?
– Ты новую-то снасть не купил, а дурак. Ты куды ваще сорвался? Старье твое теперь во дворе развесить можно, – с какой-то радостью служения говорит дядя Игнат. – Если мыши где проели, заштопаем, челнок, нитки есть. Ты торопиться не должон, проверь все, чтоб, знаешь, чики-пики. Такое дело… Ты что!
– А у тебя-то… – вслух думает Федька. – Твоя-то снасть – где?
– Э-э, Федя, – ласково поет дядя Игнат. – Все брат, отневодбился… Мне после образцово-показательной моей отсидки старуха запретила. Не такие, грит, твои года, чтоб их по тюрьмам мотать. Не мальчик. Давай, грит, по-человечески – уж помри в своем доме. А я думаю – и то…
– Нужно новую снасть, дядя Игнат. Скоро.
– Скоро только кошки родятся.
– Да мы тут по-любому до вечера провозимся, – говорит Федька.
– Ты проверь мотор, дура, от мотора все зависит… – говорит дядя Игнат. – Тогда про снасть думать будем.
– Дак сколько мы провозимся?! В день не управимся!
– А сколь надо, столь и будем возиться, – неожиданно твердо говорит дядя Игнат. – Знаешь, как бывало? Всякое, брат, бывало. Бывало, мотор-батюшка только и выносил: эти-то все прохиндеи, у них что лодки – на износ, что моторы – без ухода. А ты на риске рубль зарабатываешь. У тебя все должно – чики-пики. Все должон предусмотреть. Воровское дело – серьезное.
– Ладно, пошли мотор доставать. Хорэ нотации читать…
– Федь, – вдруг говорит Сашка, который до этого безучастно стоял в стороне. – Вы тут возиться будете весь день. Свези меня на тот
берег.
– Да ты чего? – сразу взбычел Федька. – Толку от тебя и так нет, так тебе еще на тот берег…
– Там деревня наша, – трогательно говорит Саша. – Где мы с Валей родились, выросли. Детство наше.
– Что за деревня?
– Дак во-он дома.
– Дома вижу. Называется как?
– Деревня.
– Но названье-то есть у нее?
– А так деревней и называется, – подтверждает дядя Игнат. – Это он верно говорит. Сами себя так и зовут: деревня.
– А у тебя там родня, что ль? – спрашивает Федька.
– Сестра там, Надя, братья двоюродные…
– Давно не видал?
– Да уж лет десять… Как мама умерла…
– Ну ты даешь – говорит Федька. – Все с птичками перекликаешься. А родню – десять лет не видал… Хотя – ты ж не пьешь…
– Свези, Федь…
– Да чего парня томить, давай я свезу, на своей, – встревает дядя Игнат. – Понадобится – крикнем. Или я мигом подскочу. Тут – близко.
– Да хрен с ним, вези. Я его в магазин хотел послать, да он все равно все напутает.
– Я вон лучше свою старуху пошлю. А без него мы быстрей управимся, – по-мужицки рассуждает дядя Игнат.
– Поезжайте!
– Пошли! – командует Игнат Саше.
Идут по берегу к старой «казанке», Игнат отталкивается веслом, дергает стартер мотора – и через полминуты они уж на том берегу.
– Ты только не уходи далёко, – говорит дядя Игнат Саше, уезжая. – Чтоб не искать тебя, такое дело…
XIV
Саша выходит на берег, и первое, что он застает: «час шепота ив». Прекрасные, могучие ивы полнятся ветром. Тень. Он садится сначала в тень. Обнимает худые колени, слушает птиц в шуме листвы… Именно здесь, в «деревне» на острове, с ним начинают происходить странные вещи: он то проваливается в прошлое, то выныривает в настоящем; иногда об этих разрывах времени можно судить по характерному звуку – то ли «короткого замыкания» в мозгах, то ли рвущейся пленки, после которого все, что он видит, выглядит как старые, потрескавшиеся черно-белые фото прошлых лет; потом его опять «перемыкает» – и он выныривает в цвет, в настоящее; а иногда вообще время смешивается, особенно когда речь идет о каких-то общих местах, которые он и в прошлом, и сейчас мог/может видеть, – тропинке, прудике, траве, и нельзя сказать, кто это видит: он – мальчик или он – взрослый человек.
