Пауль Низон - Мех форели
Утром, когда я проснулся, голова утопала в пушистом меху: поверх подушки был раскинут один из тетушкиных меховых жакетов. Откуда он взялся? Я что же, лунатик? Ходил во сне? Кроме меня, в этих четырех стенах никого нет — так как прикажете трактовать появление жакета на кровати? Как случайность или как предзнаменование? Может, мой спящий двойник принес этот мех, чтобы я был поближе к форели, хотя бы во сне? При мысли об этом меня словно током пронзило ощущение счастья. Ну конечно же, вот зачем я здесь: я жду форель, как другие ждут мессию. А если она явится и тотчас вновь ускользнет, дерзну ли я прыгнуть следом?
Мне показалось разумным начать день с похода в кафе, где хозяин носит пуловер, с паломничества к месту Утраченного Ощущения. Заодно в прачечную к братьям забегу, отдам в стирку белье, о да.
Рубашки, пожалуйста, погладьте, прямо с порога решительно заявил я, так как ни в коем случае не желал вступать в разговоры о путешествиях. Знал ведь уже, что лучше путешествий ничего нет. А в дверях мне опять вспомнился синий автомобиль из Билокси. Ну и пусть. Какое мне дело до жизни этих двух братьев из прачечной, будем тактичны, с вашего позволения, ого. И все же, выйдя на улицу Рамей, я спросил себя: интересно, как выглядит их холостяцкое хозяйство? И вообще, где они живут? Может, на Банльё, в одной из башен с социальным жильем? Дородный брат, тот, со скользкой улыбочкой, вроде бы что-то такое говорил. Во всяком случае, на работу и с работы они ездят на машине, а не на пригородной электричке и не на метро. Вечерами наверняка смотрят телевизор, не слишком долго, думаю, в меру. Ночной разгул, как бы они его ни трактовали, братья оставляют на отпуск, тут я не сомневался. Худой, мрачноватый брат явно держится почти спартанских обычаев, сколько бы второй ни ворчал, вернее, ни скулил. Дородный наверняка сентиментален и любит полакомиться — халвой? или чем-нибудь шоколадным? Мне наплевать, буркнул я, не интересно мне, ни капельки не интересно, Гислен, так и знайте.
Хозяин в пуловере стоял за стойкой. С какой стати я прицепился к этому пуловеру? Разве он не вправе одеваться как хочет? Чего я ожидал? Фрака? С тем же успехом я мог бы ожидать от братьев из прачечной белого халата, а то и белой шапочки, по гигиеническим соображениям; хотя в таком виде они были бы уместнее в клинике, чем в прачечной. Вообще-то я вполне мог представить их себе как водителей и санитаров «скорой», правда склочных.
Что же до одетого в пуловер хозяина, который, расположившись за стойкой, смотрел на улицу сквозь очки без оправы, то он вызывал у меня подозрения. Кого он норовил обмануть, делая вид, что умеет куда больше, чем греметь кофейными чашками да наполнять стаканы, и зачем? Со мной эти штучки не пройдут. Я отыскал в музыкальном автомате песенку-кантри, сунул в прорезь монету. Но на сей раз утраченное ощущение упорно не возвращалось, я вообще ничего не чувствовал, сколь ни старался настроить себя на восприятие. Мысли почему-то кружили вокруг проблемы уровня шума. Можно ли измерить музыку в единицах шума? Разумеется. Но где кончается шум и начинается музыка? И почему этот очкарик в пуловере так беззастенчиво на меня глазеет? Мысли мои пытается прочитать или хочет меня спровоцировать?
Я сказал ему, что, кажется, видел его раньше, только вот не помню где, он, случайно, в банке операционистом не работал? Или, скажем, в Лондоне ставки не принимал на собачьих бегах? Greyhound[8], ну, вы же знаете, добавил я, со вкусом и насмешкой. Вы ошиблись, ответил он, и вообще, мне, мол, незачем встревать в его личные дела. Я уже в дверях крикнул: Будьте здоровы, в пуловере или без, в очках или без. И позвольте дать вам совет: приклейте-ка себе усы.
Куда мне «направить свои стопы»? — думал я, именно так, в кавычках. День пока молод — восклицательный знак. Можно ли в девять сорок пять называть день молодым? День — это ровно двадцать четыре часа, включая ночь. Начинается он в полночь, более-менее незримо, окутанный тьмою, тянется до рассвета и, особо не привлекая к себе внимания, выливается в напряженное рабочее время служащих и утренние часы работы магазинов. О да. А называть ли его в без четверти десять молодым или юным — запятая — дело вкуса. Кстати, его молодость можно определить и по уровню шума. Сейчас уровень шума на улице Кюстин явно демонстрирует показатели ниже среднего, не дотягивает даже до средних значений. Восклицательный знак. Или отточие?
Итак, куда направить стопы? С утраченным и не найденным ощущением я распрощался в два счета. Готово. Молниеносно юркнул в тесный проулок, изо всех сил стараясь принять вид анонима, для чего мне отнюдь не требовалось фальшивых усов.
А вот и разгадка, прямо перед глазами, керамическая вывеска с буквами цвета морской волны: BAINS DOUCHES[9], и то же самое ниже, изящной арабской вязью.
Я вошел и очутился лицом к лицу с потным здоровилой в нижней рубахе, спросил, какова процедура и здешние правила, после чего был препровожден в помещение с кабинками, наводящее на мысль о скотобойне, снял одежду, шагнул в душевую, крикнул, что готов, и стал ждать, когда польется вода; сперва она закапала, полилась жиденькой прохладной струйкой, а потом хлынула горяченным ливнем — знак вопроса — нет, потоком, я невольно отпрянул. Ничего нет лучше общественного душа, когда кусочек мыла, который тебе вручают, ужасно мал и отличается едким, противным запахом. Тут пахнет дезинфекцией, если не сказать дезинсекцией. «Что город, то норов», — думал я, отфыркиваясь, будем считать эту влагу манной небесной. Разгадка же заключалась в том, чтобы намочить и пропитать влагой мое физическое существо, а тем самым освежить все прочие составляющие моего «я». Главное, с какой стороны посмотреть. «Все дело в подходе». Судя по уровню шума, день по-прежнему юн. Или он уже совсем наступил, день-то? Мне казалось, я уже много чего успел сделать. Хотя есть мне пока не хочется. Или все-таки, немножко? А как насчет жажды? Я сунул руку в карман, ощупал дюймового малыша. Но он меня не приободрил. Нейтральный на ощупь, если не враждебный, железно-холодный.
А они вот в постелях лежат, потеют, больные, в том числе с больной печенью, подумал я. Тотчас в голове возник образ запотевшего стакана с ледяным пивом. Пиво — да или нет? Я не любитель пива, кофе уже пил, а для вина однозначно слишком рано. Тогда что? Минералка? Кампари? Ни то ни другое. Лучше вообще ничего. Пускай другие сами думают, как им быть со своей печенью, мне-то какое дело до их потливых вредных привычек?
Увлажнив и надраив свою телесную оболочку, ты мог бы вернуться домой, взяться за уборку и — почему бы нет? — за перестановку мебели, мысленно сказал я себе. К тому же можно бы позвать Кармен и, если она по-прежнему не прочь навести чистоту, одолеть кое-что с ее помощью. Разумеется, не устраивая уборочных оргий. Я быстро черкнул записку: мол, если у нее нет других планов, не зайдет ли она вечером ко мне; потом поспешил к ее дому и опустил этот листок в ее почтовый ящик. А сам вернулся в тетушкину квартиру. С чего начать?
В конце концов решил начать со спальни, быстро застелил постель, оценил результат, опять сдернул покрывало, разгладил простыню и одеяло, заправил края под матрас, так что получился этакий пакет без единой морщинки, набросил сверху покрывало и тоже тщательно разгладил. Ну вот, пока все хорошо. Я распахнул окно, чтобы проветрить комнату, и некоторое время стоял, глядя во двор.
Перво-наперво мне бросилось в глаза отсутствие голубей, но зато возле кадок с деревцами обнаружился телевизор, по-видимому сломанный. Я решил при случае допросить консьержку насчет этого безобразия и призвать ее к ответу: видит Бог, двор — это не свалка. «Противодействуй в начале»[10] — восклицательный знак.
Что же до голубей, которые в известном смысле были неотъемлемой частью двора, то их отсутствие повергло меня в полное недоумение. Куда они подевались? Не могли же все разом попасть под машину. А стрельбы я не слышал. Однажды во двор приходил снайпер, отстреливал голубей, по распоряжению мэрии; но это ничуть не помешало уцелевшим птицам, как ни в чем не бывало, прилетать во двор и ворковать. Вправду ли голуби — бедствие? Недавно я видел, как старый голубь, пригнувшись, замер перед едущей прямо на него машиной, голубь-самоубийца. Он сидел посреди оживленной улицы, дряхлый, растрепанный. Автомобиль, за рулем которого сидела женщина, наехал на него, я видел, как женщина притормозила, бросила взгляд в зеркало заднего вида, надеясь, что птица осталась цела-невредима. Но голубь был раздавлен. Не хотел, наверно, дожидаться смерти в темном углу, решил покончить с собой. Голубок. В перевязанной цветной ленточкой пачке писем, которые я нашел в недрах шкафа среди сугубо личных вещей и вполне справедливо счел любовными, иные, кажется, начинались обращением «моя голубка». Я тогда прочел всего лишь несколько строк и снова убрал письма в коробку. Что мне за дело до любовной жизни «тетушки»? Отчего люди пользуются этим ласкательным обращением? Оттого что видят, как птицы непрерывно ухаживают друг за другом и совокупляются? Они ведь еще и символ постоянства в любви, преданности, верности? А как насчет оливковой ветви в клюве? Так или иначе, голуби — точнее, их отсутствие на заднем дворе — «сбили меня с пути». Я же как-никак начал убираться.
