Анатолий Курчаткин - Курочка Ряба, или Золотое знамение
— Сейчас приедем, поднимись, глянь, что у меня с дверцами на антрессолях. Не держатся почему-то, открываются.
Она никогда не опускалась со своими водителями до того, чтобы они поднимались с нею в ее квартиру специально для этого. Что ж, что повод шит белыми нитками. Не в этом дело. А чтобы он знал свое место. Чтобы ощущал дистанцию. Всегда. Постоянно.
— Гляну, Надежда Игнатьевна, ясное дело, — обернулся к ней на ходу, кивнул Славик.
Кстати, называть себя не по имени-отчеству и на ты Надежда Игнатьевна разрешала водителям только в постели. Но уж там по-другому было невозможно. Там даже и хотелось, чтоб без всякого имени-отчества. Да чтоб еще разными словами… чтоб, как плетью!
3
Ночью Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем не спали. Маялись тревожной бессоницей, ворочались с боку на бок, устраивались и так, и эдак, но нет, не шел сон. И то Марья Трофимовна, то Игнат Трофимыч, уж по какому разу, начинали заново все один и тот же бесконечный разговор: а ну как если скорлупа-таки золотая, никакое не поле тут, как Надька толкует, так как бы это скорлупой-то распорядиться, чтобы с толком?
Марья Трофимовна спала в комнате на кровати, Игнат Трофимыч на печной лежанке, разговор их шел через открытую комнатную дверь, все пространство ночного дома было между ними, лунный свет проникал в окна, и в этом тихом зеленом свете луны каждое сказанное слово обретало особый, весомый смысл.
— Слышь, слышь! — позвала в очередной раз своего старого Марья Трофимовна. — Если это золото в самом деле… так ведь каких делов можно было б наворотить!
— Каких делов? — не сразу, через паузу отозвался Игнат Трофимыч.
— Каких! Золото, оно золото и есть. У Надюхи-то, конечно, все имеется, ей ни к чему… у нее и машина от государства, и квартира от государства, и дача… А у Витьки-то что? Голь голью, одно только слово, что инженер. Нужно было учиться…
На этих последних своих словах Марья Трофимовна от нахлынувших чувств, а также от появившейся у нее невольной привычки, когда заговаривала о яйцах Рябой, увлажняться глазами, всхлипнула, швыркнула носом, а Игнат Трофимыч так же невольно почувствовал себя виноватым, как вообще всегда, и до этих яиц, чувствовал себя виноватым при слезах Марьи Трофимовны, крякнул и довольно долгое время не знал, что ей ответить. Сын Витька был поскребышем, Марья Трофимовна родила его уж весьма немолоденькой, Надька школу как раз кончала — вот когда родила. И, как положено поскребыша, любили его — в молодости так любить не дано, нет в молодом организме столько любви на детей, но и он радовал: учился отлично, как дневник ни откроешь — все пять да пять, похвальные грамоты из школы носил — как грибы из леса. Надька, та через пень-колоду училась, одна заслуга — общественницей бегала, а Витька, он нет, он без всякой придури свои похвальные зарабатывал. В Москву поехал — в столичный институт без экзаменов поступил, именную стипендию там получал… и что вышло из всего этого? Пшик один вышел, и ничего больше. Сидел уже семь лет в каком-то кабэ, зарплата — и одному не прокормиться, а уж двое родились, не только накорми, но и обуй-одень…
— Да-а, конечно… — сказал, наконец, Игнат Трофимыч в лунную тишину дома, нарушаемую швырканьем Марьи Трофимовны. — Не в уме, значит, счастье.
— Не в уме, чего от ума-то, — тут же охотно подхватила Марья Трофимовна. — А как бы хорошо им с кооперативной квартирой помочь. На машину бы дать. Приоделись бы, глядишь…
Игнат Трофимыч снова крякнул. Что ты будешь делать с проклятой бабой. По одному месту да десять раз. Как танком.
— Так что с ним, с золотом-то… — сказал он. — Оно у тебя что есть, что нет. Что на него купишь? Ничего не купишь.
— Так поискать бы покупателей. Вдруг отыщутся.
— Если б вот как-то законно его государству сдать, — развил Игнат Трофимыч мысль своей старой.
— Ну так а я тебе о чем?
— А как законно-то? Что ты скажешь, откуда оно у тебя? Будет с тобой государство чикаться…
— Дак вроде сейчас како-то правовое строить наладились? — помолчав недолго, повторила Мария Трофимовна уже говоренное ею раньше.
Игнат Трофимыч, однако, с печной своей лежанки снова вылил на нее ушат холодной воды.
— Ты с тем, что ли, кто наладился, дело иметь будешь? До него как до бога, а тут вон участковый Аборенков к тебе придет.
При поминании Аборенкова Марье Трофимовне тотчас вспомнилось, как сидела во тьме подпола и вдруг крышка его распахнулась, ударил свет… и глазам у нее опять сделалось мокро.
— Ой, че ж делать-то, че ж делать, прям не знаю, — всхлипнула она.
— Спи, че делать, — перекладываясь на другой бок, сказал Игнат Трофимыч. — Оно, может, и в самом деле, поле какое-нибудь, как Надька говорит, а не золото вовсе.
Но Марья Трофимовна не хотела слышать ни о каком поле — может, и поле, да что ж с того, золото за золото не считать, раз поле? — и потому на эти слова своего старого никак не отозвалась. Одна мысль терзала ее, и не было в голове другой: как превратить эту скорлупу в деньги? А хоть и незаконно — пусть, коли нельзя законно, но чтоб не попасться! И ничего не могла сообразить, не видела никакого пути к тому.
— Че же делать, че ж делать, — прошептала она, уже без расчета на слух своего старого, одной себе. — Надоумил бы кто, подсказал бы кто, Господи…
Вот напасть, вот напасть, с тоскою думал в это же время Игнат Трофимыч, лежа у себя на печи и тщетно пытаясь заснуть.
Глава третья
1
О, какое чудное, какое чудесное утро занималось над нашим городом в тот июльский день! Промытый ночной прохладой воздух дышал чистотой и свежестью. Солнце, медленно восходящее из ночного небытия к линии горизонта, золотило легкие редкие перистые облачка в высоком небе, а само небо, уже напоенное могучим солнечным светом, было изумительной, глубокой, ясной голубизны — только ранним утром в летнюю пору до восхода солнца бывает такое небо! Птицы пели в купах деревьев, заскребли метлами дворники перед общественными зданиями центральной улицы, проехали по ней одна за другой, шелестя веерами воды из-под капотов и брузжа об асфальт крутящимися щетками под брюхом, три поливальные машины — чудное, несказанное утро сходило на город!
И не ведали Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной, что это последнее утро их прежней жизни, что прежняя их жизнь, привычная, налаженная, терпеливо-однообразная, сегодня закончится, а назавтра наступит уже другая, о, если б они знали о том, может быть, они и не сделали бы того, что сделали в тот день! Но не дано человеку заглянуть вперед, нет, не дано, гони судьбу в дверь — влезет в окно, и они сделали то, что сделали.
Да и вообще не знали они, что там за утро творится за стенами их дома, — они спали. И как им было не спать, когда проворочались, мешая друг другу, всю ночную темь, до светла. Но плохо, что спали, — хотя, возможно, это она, судьба, положила им свои ладони на вежды. Дело в том, что вчера вечером забыл Игнат Трофимыч замкнуть дверь курятника, оставил ее открытой, и вслед за петухом, обнаружившим счастливую возможность пропеть свою утреннюю песню не в тесноте курятника, а на вольном просторе поднебесья, выбрались раньше положенного времени на улицу и куры и стали разбредаться в поисках корма по всему двору и огороду. Встань в эту пору Игнат Трофимыч, закрой курятник или кинь курам пшенки, чтоб голод не гнал их все дальше и дальше от родимого очага, — и жизнь его с Марьей Трофимовной не изменилась бы. Но суждено, видимо, было ей измениться, и он не встал, а куры одна за другой протискивались в светлую щель между стенкой курятника и дверью. Выбралась наружу, само собой, и Рябая и, побродив немного по родной земле, отправилась в заграничный вояж за забор, на двор Марсельезы.
Зачем ей нужно было туда, что ее привлекало там, на чужой земле, полной опасностей, коих не имелось на земле родной? Может быть, это все та же судьба неутомимо плела свою сеть? И пробудила Игната Трофимыча, подняла его с печной лежанки только тогда, когда затянула конец нити крепким узлом?
Грабанули, ударило в голову Игнату Трофимычу, когда он увидел растворенную дверь курятника. Распахнул ее во всю ширь — два яйца скромно белели внизу на соломенной подстилке, и это все.
Игнат Трофимыч выскочил обратно на улицу, окинул взглядом двор с огородом — увидел петуха, увидел одну курицу, другую, третью… а Рябой нигде не было!
Грабанули, вот те на, вот тебе и пожалуйста, молотом стучало в Игнате Трофимыче. И так горько сделалось ему, так непереносимо, такой камень лег на грудь…
Но тут же он с нее и упал. Что-то пестрое шевелилось и двигалось около крыльца соседкиного дома, и было это пестрое не чем другим как ею, Рябой.
Радоваться, однако, Игнату Трофимычу долго не довелось. Рябая собиралась там, под соседкиным крыльцом, снестись. А было оно с боков незашито, ступеньки его сквозили незаделанной пустотой, и Марсельеза, если б Рябая там снеслась, рано или поздно непременно обнаружила бы яйцо.
