Элеонора Корнилова - Выигрыш
Он попал наконец на вечный праздник молодости. Невидимая стена рухнула, он шагнул в веселое обиталище девичьего труда и стал равен всем мужчинам мира, которые имеют деньги. В борделях он проникся уважением к себе. Он мог платить! Порядочные женщины не могли дать этого ощущения.
Из любопытства пару раз съездил на Рипербан. Юркий и экономный, прошмыгивал мимо вертепа дорогих баров и бильярдов в длинный коридор, будто выезжал на автобан. Несся мимо дверей, ища открытую. Чувствовал себя на подъеме, на ходу ощущая, что твердеет, как шпагель. Забежал как-то в розовый сумрак к черной испанке.
Гориллоподобная испанка из капиталистического Хамбурга стала для него пиком контраста со всей обыкновенностью: с восточно-немецкой деревней, со всеми Старыми, с белокурой Рози, с мелкими животными – кроликами. Но и на пике, очень недешевом для него, он не нашел той особой разницы, которую желал почувствовать. Чего он хотел еще? Треска кастаньет? Возможно, Ханс репетировал с частью тех самых ста тысяч или миллиона, чтоб понять: какая она, богатая жизнь? Но за деньги, потраченные на одну девушку с Рипербан, можно было купить время двух, а то и трех, и скоро он вернулся туда, где недорого, к простым красным сердцам, ждущим у дорог. Во всех платных домиках он обрел гармонию с собой и освобождение от поцелуев и возни с бугорками. Девушки тоже получали свой глоток свободы: клиент не нуждался в ритуале стимуляции. Ханс всегда был готов, девушки тоже. Он отдавал деньги им в руки, как зарплату. Без всяких выкрутасов с трусиками-чулочками. Девушки работали, а он мог оплатить их работу. Он даже дарил им иногда небольшие букетики.
Ханс возвращался утром, в благоухании цветов и облегченный. Сгружал ящики с рассадой, горшки с орхидеями, ведра с лилиями, тюльпанами, розами, хризантемами, заносил в лавку. Отдавал счета и чеки свежей, энергичной Рози. Имел вид измученного человека, проработавшего ночь, и уезжал домой отдохнуть. Дома он проводил четверть часа в ванной. Клал в овальную канавку на краю умывальника один член своего тела, оставляя без внимания все другие. Он пользовался латексными достижениями века и все же – сырость, сырость, плодящая всяких тварей липкая сырость, – эй, далеко заплыл, парень, не захлебнись, – Ханс полоскал и промывал пловца. Хотя этого больше заслуживали руки, ноги, уши и особенно шея, в складках которой лежали потные нитки земляной пыли.
Еще через полгода на Ханса свалилась пенсия. Инвалидная такая, неполная пенсия. Настоящую надо долго и медленно ждать, до шестидесяти пяти. Если, конечно, доживешь, а не угодишь раньше срока под землю, – посмотреть снизу, как редиски растут. Вышло, что Ханс превысил скорость и заработал – попал в аварию. Вдруг дружески мигнуло фарами авто со встречной полосы. Полиция! Страх штрафа смешал все реакции, и Ханс заложил живописное пике прямо в гости к столетнему дубу. Так и сказал дорожный полицейский, – ну, ясно, Шумахер! Художник!
Ему снова лечили ребро. А в сломанную руку вставили металлический стержень. Долго после операции Ханс ощущал ее, как руку от памятника.
Лавка продолжала работать, Фольксваген водил прежний шофер, а Рози сама ездила ночами в Хамбург и с чувством рассказывала, как удалось сэкономить, выгоднее купить, подороже продать. Работала, как двужильная, днем стояла в лавке. Ханс знал: почти вся прибыль снова уйдет на покупку цветов, и так будет и год, и два, и неизвестно сколько. Жизнь шла будто бы не без денег, но без единой лишней марки в кармане. И еще выплаты по кредиту. Один раз порадовался Фольксвагену, а сколько раз теперь надо огорчаться и выплачивать! Радость прошла, а долг остался. Если б можно было не платить. Он слушал Рози с назревающим кислым презрением. Как младшую сестренку, из копилки которой он таскает монетки совсем нехитрой петелькой. Нет, Рози была совсем не так умна, как казалось раньше. И совсем иначе представлял себе Ханс небедную жизнь. Он не знал точно, какая она, но – не такая.
Кролики – потомки тех, что исходили поносом, хрумкали теперь сухой витаминизированный корм. Не вставали всем коллективом на дыбы, не трясли дружно запоры, не ломились в стены. Они были сыты. Конец революциям. Скучно глядели мимо Ханса, лежа на подстилках, будто в их клетках тоже наступил капитализм. Ханс подсадил молодую глазастую самку к самцу, но кролик лениво обнюхал гостью и снова лег.
– Гляди-ка! – изумился Ханс. – Джонни, что случилось?
Крол и ухом не повел. Его кормушка была полна, а он вытянул из-под себя обгаженную соломину и грыз ее задумчиво. Ханс пощупал его крестец. Йа-йа, плейбой зажирел.
Появление пенсии вселило в Ханса ощущение свободы и автономности. Теперь он имел личные деньги, которые мог тратить на что угодно, никого не спрашивая.
Йа-йа! – никого не спрашивая, потому что это его собственные деньги. Как и его дом! Чей это дом? Это его дом! А кто-то имеет только лавку в аренду! А он, Ханс, в этой лавке бесплатно работает! Кто-то вообще уже старая! И его, Ханса, делает стариком! Когда она в последний раз делала с ним секс?! Вот и пусть она не сует свой нос! Это его деньги! Эту крайне раздраженную речь Ханс прокричал Рози свысока. Он стоял на втором этаже с покрасневшим лицом, перегнувшись через перила лестницы. Так он ответил Рози, спросившей, зачем им столько ненужных покупок?
Получив первую пенсию, Ханс сразу воскресил себя для денежных игр, и тайный подвальный ларчик принял долгожданную порцию свежих надежд. Потом Ханса кинуло в массовый закуп мелкой электротехники – разных дрелей, пил, насосов, часиков с музыкой, машинок для нарезки хлеба и колбасы. Каждая покупка прошла проверку. Были радостно просверлены случайные дырки. Какая-то кривая сучковатая доска так ровно и быстро распилилась, что диск едва не заехал на ладонь. Ханс восхитился.
– Цак-цак, и палец прочь! Немецкое качество!
Горками лежали хлеб и сыр: тонкие, идеально одинаковые ломти. Были прослушаны, с понимающим качанием головы, все мелодии будильников. Новые садовые поливалки брызнули струйками воды, гонимой насосиком. Пока не осенило, что покупки потребляют ток, а он так дорог! А счета за энергию идут на имя домовладельца! Боком-подскоком, ленясь принести стремянку, он распихал столовые разрезалки по верхним шкафам кухни. Остальное, как заведено, утащил в подвал. Поливать можно лейками, а резать хлеб – ножами. Нужно экономить! Стал подумывать, а не купить ли газонокосилку? Хотя косить косой дешевле. Или – новое корыто под кроличий навоз?
Старое-то совсем развалилось.
Рози не была чувствительной барышней, которую до глубины сердца может ранить неосторожное слово. Она крепка, вынослива и работает за двоих. Поэтому тяжелый сердечный приступ был наверняка личным сбоем ее организма. Рози увезли в больницу, потом – в Берлин и вскоре прооперировали.
Неприятности удручали Ханса только в момент узнавания о них. Не дольше. Неразумно долго думать о неприятном. Случилось? Ну, и случилось. Зачем смаковать то, что уже произошло, и понапрасну расстраиваться? Сдох кролик? Жаль. Ханс не гадал, нужно ли было лечить беднягу, чаще менять воду в поилке или выгребать навоз. Зачем копаться в прошлом? Кролик сдох.
По воскресеньям Ханс приезжал в Берлинский кардиоцентр. Гладил руки Рози, рассказывал, что все успевает.
– Все в порядке, шацци…
Рози шутила: тихо спрашивала, как всегда спрашивал Ханс вечерами.
– Кролики накормлены?
Ханс смотрел на ее синие губы, на восковое лицо и понимал: она не сможет жить и работать, как раньше. Жаль. Очень жаль. Он целовал ее руки. Сокровище, бедная Рози.
Лавка под руководством Ханса протянула недолго. Ночью он ездил в Хамбург и на цветочный рынок. Днем торговал. Лавку закрывал раньше, с прибылью в кармане ехал покупать что хочет. Плотно ужинал в кафе. В девичьих общежитиях у дорог задерживался дольше, девушек много, а часами он теперь не дорожил. Бухгалтер, составлявший отчетность вместо Рози, вскоре огорошил Ханса, что считать нечего: лавка работает в убыток. Настал день, когда Ханс запер двери, опустил жалюзи и стал брать деньги с их общего с Рози счета. Ездить в Хамбург стало незачем.
Совсем недалеко, в городке, где Ханс когда-то учился, открылся публичный дом – пуф. И хозяйка его – та тонконогая Зильке, которая, любясь с солдатами и богатыми советскими офицерами, носила в молодости прозвища дурочки и русской подстилки. И Ханс тоже обзывал ее, эх, юность, голова глупая… Давно ли Ханс-школьник проезжал мимо этого дома на велике… Учил на ходу стишок об интернациональной дружбе детей и о социализме. Тогда по фасаду дома тянулся политический плакат. Пожилой русский Брат жал руку пожилому немецкому. Там проводились партсобрания.
Теперь плаката с братьями нет. На его месте моргают буквы “Ночной клуб”. По карнизу дома лепится гирлянда скромно подмигивающих фонариков. Умница Зильке! Все чинно, по-семейному. Не так, как на дороге. Можно кофе попить, а потом все остальное. Все как дома. Все прилично. Вот и на парковке сейчас машин больше, чем тогда коммунистов на собрании. Вот вам и дурочка! Деньги гребет лопатой!
