Фридрих Горенштейн - Александр Скрябин
— Я не переписываюсь с Рахманиновым, — сказал Скрябин.
— Тем лучше, — сказан Кусевицкий, — думаю, что вопрос о вашем гонораре будет нашим частным делом… Итак, я завтра же телеграфирую, чтоб во всех московских и петербургских газетах сообщили: гениальный русский композитор Скрябин возвращается в Россию… Пророка ждут в своем отечестве, — и он сделал знак лакею, который откупорил бутылку шампанского.
"Я воспалю твое воображение таинственной прелестью моих обещаний. Я наряжу тебя в великолепие моих снов. Покрою небо твоих желаний сверкающими звездами моих творений" (Скрябин. Записи).
В Большом зале консерватории стучали молотки. Множество мужиков и баб несли лестницы, щетки, тряпки, что-то прибивали, что-то вешали, прилаживали какие-то гирлянды, устанавливали корзины, перекликались. В общем, была суета, как перед торжеством коронации. Посреди зала стоял сам Кусевицкий с пунцовым лицом, с провинциальными какими-то усиками и распоряжался.
— Это что такое, — сердито говорил он подрядчику, — мне надо, чтоб весь зал был декорирован растениями… Уплачено за весь зал… Это вам не обычный концерт, это празднество… Гирлянды вешайте сюда… Лавровые венки… Лавр… Ковер привезли? В авторской ложе мне нужен персидский ковер… А кресла… Что вы мне принесли, черт вас возьми… Для автора я велел установить трон… Да, именно трон, украшенный лавром… Седалище… На что я буду сажать гения… На таких креслах сидят обожравшиеся стерлядью купцы… Сто? Вам уплачено… Я вас научу… Мерзавцы!
Вечером пышно украшенный зал был подобен муравейнику. Многие были с партитурами в руках. Был ажиотаж и какое-то воспаленное любопытство.
— Вам не кажется, Леонтий Михайлович, — сказал какой-то господин с желчным, нездоровым лицом, — что со стороны мы все сейчас напоминаем массовку из известной картины Иванова "Явление Христа народу"?
— Оригинал Скрябин, — поддакнул лысый толстячок, — вечный оригинал.
— Что ж, — сказал Леонтий Михайлович, — действительно, оригинал… Знаете, я купил его клавир… Третья симфония, Прелюдии оратории 48… Это уже не Шопен, господа, это новый Скрябин, прежде неведомый.
— Э, милый, — сказал господин с желчным лицом, — да вы, я вижу, из Савла хотите стать Павлом… Из гонителя в апостолы… Нет уж, уважьте, в данном случае я предпочитаю остаться фарисеем.
— Скрябин, говорят, конец мира затеял, — хихикнул кто-то, — стал каким-то священником или пророком новой религии.
— Да он рехнулся за границей, — добавила какая-то дама, — декадентский рекламист, который желает обратить на себя внимание.
— Одно название — Поэма экстаза, — сказал господин, похожий на учителя гимназии, — вы знаете, я слышал, что в Париже у Скрябина от новой жены родился не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка, — он засмеялся, — этого мистического монстра посадили в спирт и поместили в музей. Разве это не доказательство, что Скрябин дегенерат…
— Да, да, я слышала, что у Скрябина прогрессивный паралич, — сказала дама.
— А вдруг этот безумный и нелепый автор проектов о конце мира окажется глубоким и свежим композитором, — сказал Леонтий Михайлович.
— Вы, я вижу, готовы соблазниться, — сказал господин с желчным лицом, — и многие соблазнятся… Обратите внимание на этот зал, господа, сколько восторгов, сколько жажды новаторства любой ценой… Одна надежда на ретроградов… Вот идет Сергей Иванович Танеев…
Танеев шел своей бычачьей походкой с партитурой в руках… Его окружили.
— Ничего не могу сказать, господа, раньше, чем услышу в оркестре, — говорил Танеев. — Но вот насчет философии… Я прочел в "Русских ведомостях" статью некоего Бориса Шлетцера…
— Это брат новой жены, — подсказал кто-то.
— Вычурный язык, — говорил Танеев, — какая-то Психея… Какой-то "дух играющий"… Это какое-то шарлатанство, ерунда… К чему это писать всякую дребедень… Это поразительная беззастенчивость… Вот смотрите, шесть нот — и суть творческого духа раскрыта перед нами… Какое жалкое надо иметь представление о сущности творческого духа, чтоб его уместить в шести нотах…
Взбудораженные скрябиниане столпились у входа. Оркестр уже в сборе. Появляется Скрябин. Среди скрябиниан сильное движение, Скрябина обступают.
— Обратите внимание на апостолов, — говорит желчный господин, — доктор Богородский, господин Подгаецкий… А вон та маленькая брюнетка со злыми губами… Это сама "принцесса крови". А тот — сам пророк нового бога, Борис Шлетцер, брат принцессы.
Скрябин несколько ошарашен встречей.
— Физиономия у нового бога нервная, зеленоватая, — добавляет какой-то господин, стоящий рядом с Леонтием Михайловичем, — усы лихие, офицерские… Вся музыка Скрябина в усах… Усатая музыка для испорченных, жаждущих разврата институток…
— Что-то в нем звериное, — добавляет дама, — но не хищного зверя, а маленького зверька, суслика.
Однако голоса фарисеев заглушаются общим восторгом. Лысый толстячок, тот самый, что недавно еще стоял в кучке фарисеев, под влиянием большинства уже рядом со Скрябиным.
— Где вы были, дорогой Александр Николаевич, — говорит он.
Скрябин с извиняющимся лицом и выражением нервной напряженной скуки потирает привычным жестом свои руки.
— Мы были в Париже, Брюсселе, Лозанне…
— Ах, Брюссель, какой это чудный город, — вскричал некто в упоении.
Татьяна Федоровна держится настороженно и с преувеличенной строгостью. В свите старушка Любовь Александровна, тихая, восторженная, бесконечно преданная "Сане". Тут же дядюшка, седой генерал. Скрябин и Татьяна Федоровна, оба маленькие, с трудом пробирались к специальной ложе. Скрябин приближался к "седалищу" с лицом неприятно раздраженным. В тот момент, когда чета Скрябиных уселась, вышел на дирижерское место Кусевицкий, поднял палочку и внезапно верхние карнизы зала осветились светящейся лентой из тысяч электрических лампочек. Скрябин от неожиданности чуть не подпрыгнул на своем "троне". По залу прошел ропот. Однако прозвучали первые аккорды "Поэмы экстаза". Музыка приковывала и ослепляла, но вид самого автора этих исступленных звуков не уступал в интересе. Скрябин во время исполнения был очень нервен, иногда вдруг привставал, подскакивал, потом садился, облик его в тот момент был очень юн, он был подвижен, как мальчишка, и что-то детское было в его усатой физиономии. Иногда он как-то странно замирал лицом, глаза его закрывались и вид выражал почти физиологическое наслаждение, он открывал веки, смотрел ввысь, как бы желая улететь, а в моменты напряжения музыки он дышал порывисто и нервно, иногда хватался обеими руками за украшенный лаврами "трон". Потом был гром аплодисментов, были приветствия оркестра, хлопавшего по пультам смычками. Зал превратился в митинг. Правда, были и раздраженные, злые лица, но их меньшинство. Толпа окружила Скрябина и Танеева.
— Ну, какое ваше впечатление, Сергей Иванович, — с улыбкой спрашивал Скрябин.
— Да какое мое впечатление, — красный, как рак, говорил Танеев, — как будто меня палками избили, вот мое впечатление.
На Танеева набросились скрябиниане.
— Вы, Сергей Иванович, все время занимались контрапунктами, — кричал Подгаецкий, — вот у вас и притуплено восприятие к новым музыкальным произведениям.
— Нет, Саша, — не обращая внимания на реплику, говорил Танеев Скрябину. — Третья симфония лучше… Я даже где-то там прослезился… Там чувство, а "Поэма экстаза" слишком криклива… Что же касается Пятой твоей сонаты, которую я слушал третьего дня, то, когда ты, Саша, кончил и сбежал с эстрады, то многие даже не поняли, в чем дело… Многие не поняли, кончилась ли она, или автор просто сбежал… Одна певица спросила меня — что такое, или у него живот схватило, — он захохотал своим икающим смехом, — Пятая соната, это музыка, которая не оканчивается, а прекращается… Впрочем, Рахманинову нравится…
— Ну вот, хоть Рахманинову, слава Богу, нравится, — таинственно улыбаясь, сказал Скрябин.
В артистической комнате Скрябин и Кусевицкий обнялись и трижды поцеловались. Была овация.
— Это величайшее произведение в музыке, — кричал Кусевицкий, — это черт знает что такое…
Скрябин тоже говорил комплименты, звучавшие, правда, несколько деланно.
— Да и ты, Сергей Александрович… Ты дал настоящий подъем.
— Изумительно, замечательно, — кричали вокруг.
— "Экстаз" становится специальностью Сергея Александровича, — сказала Татьяна Федоровна, — он превосходно дирижировал.
— А вопли музыкальных гиен, — крикнул Кусевицкий, — всей этой компании из партии Веры Ивановны… Плевать… Вот, — сказал он неожиданно, заметив среди публики в артистической Леонтия Михайловича, — вот единственный критик Москвы… Это единственный критик-музыкант… Что все остальные, — сказал он патетически, — им музыка чужда, им искусство не нужно. — И он потряс в воздухе рукой со скрюченными пальцами, словно дирижируя.
