Франц Иннерхофер - Прекрасные деньки
Чтобы удостоиться внимания, Морицу надо было упасть, оказаться под лошадью, протащиться по земле с вожжой в руках, свалиться с лестницы, быть поднятым из лужи крови. И замечали это не потому, что ему плохо, а потому, что сплошал. Человека не замечали, так как он не мыслился без определенных ухваток и усилий. В людях видели не людей вовсе, а согнутых в дугу существ с разинутыми в беспомощном крике ртами, людей превращали в калек. Что толку от гнева, который с детства постоянно копился в душе Морица, обреченного на непонимание со стороны самых близких? В тех случаях, когда от горчайшей обиды он не мог слова молвить, даже крикнуть о помощи в самых крайних обстоятельствах, исторгал он лишь протяжный вой, какой-то затянувшийся вздох, стон, которым он словно пытался сказать: раз уж это случилось, раз уж я на земле, положите меня на носилки и унесите отсюда куда угодно. Или когда у него схватывало живот и он беспомощно ломился в заколоченную дверь уборной, не в силах больше терпеть. Или когда, сидя в церкви на проповеди, он вдруг слышал, как у него в заплечном мешке начинают верещать будильники. Или в тот раз, когда после очередного несчастья он вдруг сорвался с места и пропадал несколько недель, покуда другие беды не заставили его вернуться к этим злобным взглядам, к вечным упрекам, к тяжелому труду, которому конца не будет, пока новая беда не свалит старика в могилу. Эта жизнь так доконала его, что он уже и не избегал никакой опасности, без малейших колебаний мог подойти к любой лошади, ударить ее и подставить себя под удар копыта. При этом Мориц отнюдь не был человеком без желаний и целей, он был из тех, кто сумел себя сотворить, кто в самых жалких условиях чему-то обучился, на удивление своим истязателям. И тем не менее его всегда тыкали в самое дерьмо и выставляли этаким довольным чудаком, хотя довольным он никогда не был, а был глубоко отчаявшимся человеком, который часто плакал, стоя на дороге возле молочных фляг. К тому месту, куда по утрам он относил молоко, его тянуло больше, чем к людям, хотя это был просто пятачок черной земли. Здесь он отводил душу в жалобах, ибо рядом не было никого, кто мог бы обругать или высмеять. Но даже столь робкое отчаяние отказывались понимать, в лучшем случае оно служило поводом для грубых насмешек, хотя суть его заключалась в бегстве от людей, в явно выраженной ненависти к людям, в презрении к ним, в великом человеческом одиночестве. Даже тогда, когда Мориц выскакивал на мороз — то ли из-за того, что ему все дома опротивело, то ли из-за работниц, пытавшихся затащить его за печку и пощекотать шваброй задницу, — все кончалось недоуменным пожиманием плечами или неизменной фразой: "Нынче на него снова нашло". Как органы соцобеспечения, так и полиция совершенно игнорировали Морица. Его положение в округе просто не замечали так, как не замечают власти все дурные дела. Они в упор не хотели видеть очевидное. Ни то, как живется Марии, ни то, как мыкаются подневольные Мориц, Холль, Губер, Лехнер.
Новый священник, по ходатайству влиятельных крестьян сменивший старого (который дневал и ночевал в кабаках и вместо отправления культа травил разные истории), аккуратно, дважды в неделю, наведывался в усадьбу, чтобы обсудить с хозяином церковные дела и разузнать, что говорили крестьяне после Священной мессы.
Если поначалу Холль не видел от этих посещений никакого для себя прока, то потом они все же немного разогнали мрак его будней. Этот господин, умевший быть на амвоне то кратчайшим и тишайшим, то грозным и громогласным, довольно ласково обходился с обитателями усадьбы, здоровался и заговаривал со всеми, кто заходил на кухню, познакомился с детьми, подал руку Холлю, нашел для него какие-то теплые слова и добродушно улыбнулся, приятно розовея щеками. Глаза у хозяйки светились радостью. Он нахваливал ее работу, понимающе кивал головой, соглашался с суждениями хозяина, сидевшего по обыкновению за столом, скрестив руки, и временами бросавшего взгляд на Холля: здесь ли еще этот запуганный, затюканный ублюдок, который молчит, повинуется с полуслова и пока еще не может восприниматься всерьез. Ему всего лишь одиннадцать. Люди говорят, что когда-нибудь он так и умрет батраком на этой усадьбе.
Отец просчитался. В своих методах воспитания, которые сводились, по существу, к унаследованной от деда жестокой муштре, он полагался на силу телесной боли: пытаясь вбить что-то в голову сына, он лупил его по заду. Хозяин был одержим идеей сделать из Холля послушное, безвольное существо, однако добился как раз обратного. Несмотря на то что Холль выполнял любые приказы, дабы по возможности избежать побоев, все, чем жил и что исповедовал хозяин, внушало ему глубокое отвращение.
Все было впустую, все смазывалось и смывалось. По утрам, едва выйдя из дома, он уже чувствовал в себе веселье. С момента пробуждения и до самой ночи всеми порами ощущал он собственную чужеродность как позорную наготу. Ему снилось, что он не в состоянии бежать, что в каком-то незнакомом поле видит вдруг идущих к нему знакомых людей. Как только они прикоснулись к нему, он понял, что это не чужое поле, а земельный надел отца. Снов своих он никому не рассказывал. Попробовал было раз, но его подняли на смех. Тогда он впервые заметил, что жалкие попытки разговориться в тесном семейном кругу одобрения не находят. Почему, он не знал. Ему даже не запрещали, прямого запрета не высказывалось, но недвусмысленно намекали на каком-то условном языке, заставлявшем его осечься на полуслове. Мачеха слегка покачивала головой, и это было безмолвным приговором, от которого тут же немел язык, проносилась лавина мыслей и все существо наливалось чувством вины, хотя в том, что он сказал или недосказал, Холль не мог усмотреть ни провинности, ни какого-либо повода для недовольства мачехи. В итоге он, естественно, отучился говорить в ее присутствии. Принудил себя отучиться, ведь бессмысленность его попыток обнаруживалась даже в тех случаях, когда он был уверен в своей правоте и готов был ее отстаивать. С его стороны и не требовалось никаких доказательств, оставалось только смириться с поражением. Разумеется, сам себе он казался потом идиотом. Он и рос идиотом, словно созданным, чтобы слыть дураком.
Началось все с того, что крестным отцом стал для него самый настоящий вор, промышлявший кражей скота, и в усадьбе Холля нередко тыкали носом в это самое обстоятельство. О родственниках со стороны матери, с которыми Холль иногда виделся, рассказывали сплошь уморительные истории. Людям, приходившим в гости, Холля чаще всего представляли этаким подзаборником, грехом юности папаши. Затем следовали гнусные ухмылки, и тут же в его присутствии ему давалась характеристика: этот маленько не того, к скотине никакого интересу, не то что другие, за ним глаз да глаз нужен. Да и в школе дела неважнецкие. "Эй, что тебе поставила учительница за второй класс?" Уклоняться от ответа значило получить по шее, и он называл оценки, проставленные в табеле. Выслушав это, ему разрешали уйти. Мачеха всегда говорила одно и то же, и всегда ни на грош правды. С этим уж он смирился, но мучило другое: почему она выставляет на позор, зачем показывает посторонним его беззащитность?
Что правда, то правда: к скотине, коей так гордился хозяин, Холль не питал особого интереса, но упрек был обиден тем, что все же Холлю так часто приходилось надрываться в хлеву. Зачастую, когда приходили скототорговцы, к нему приставляли братьев, чтобы они надзирали за ним, презирали его, при случае давали понять, что он чужой в этой семье, что он не ко двору. Они заявлялись вдвоем, рядом с папашей, корчили ему злобные гримасы, а он делал вид, что ему это нравится, хотя внутри все кипело и клокотало. Работа сразу же шла вкривь и вкось, хотя он мог выполнять ее с закрытыми глазами. Он вдруг сбивался, делая все невпопад, за что немедленно следовало нарекание, мол, работать надо и головой, а не только руками. Вечно один припев: "Нет головы на плечах, думает Бог знает о чем, только не о работе, но мы из него дурь-то вышибем". Или: "Уж мы сделаем из него доброго католика".
Он не хотел принадлежать семье, что уже доказал. Эта несовместимость была подготовлена еще теми обстоятельствами, в которых он рос до появления на усадьбе, хотя прежние обстоятельства казались ему невообразимо прекрасными (если не говорить о времени его пребывания на горных лугах, когда он вообще не замечал никаких обстоятельств). Но тем самым исключалась всякая возможность, всякая охота принадлежать семье. Как любому ребенку свойственно искать, если не мешают родители, противостояния окружающей среде, так и Холль хотел тогда этого противостояния, ему хотелось заводить знакомства в свободное от школы время, распоряжаться самим собой, делать что вздумается и видеть то, что нравится, а приходилось ходить по струнке, подчиняться чужой воле.
