Герхард Майер - Бородино
Я подумал, что на тему «Разум и жизнь», конечно, можно было еще кое-что сказать. Например, что Карл Фридрих Вайцзеккер в той же связи упомянул следующее: европейская культура Нового времени различает в процессе познания теоретическое, рационально-прагматическое и моральное понимание. Теоретическое понимание венчает башня науки, рационально-прагматическое перерастает в широкий спектр техники и экономики, моральное охватывает рациональность прогрессивной политики, правовое государство, поиски истины в свободных публичных дискуссиях, социальную справедливость. Ни одна из этих сфер не предоставляет приюта чувственному восприятию того, о чем идет речь. Когда-то таким приютом была религия. Она и сегодня по-прежнему была бы таким единственным приютом, если бы ее можно было примирить с современным сознанием.
Я мог бы добавить от себя, что в западную тенденцию к повальной материализации всех сфер жизни вносит свой радикальный вклад восточная тенденция, а именно та, которая создала свою религию против всех религий.
Так ландшафт нашей жизни все больше и больше напоминает брошенные земельные угодья: кругом стоят уютные дома, ветер шевелит занавески на окнах, и они развеваются, как флаги, над ухоженными садами, которые аккуратно обрамляют дома; но так или иначе — людей там больше нет.
Но я, честно говоря, порадовался, что не сказал все это вслух, мы и без того уже стали напоминать общество заслуженных учителей, отпочковавшееся от общества сверхчеловеков.
Снова посмотрев на сливовый сад, я представил себе, как тогда, в марте, Баур сквозь открытое окно туалета, во время бритья, например, увидел местность, то есть южный склон Юры со сливовой рощей в придачу отраженным в зеркале в перевернутом виде, а за несколько дней до этого выпал снег, и земля была вся в белых и черных пятнах, дул фён, а этот альпийский ветер будил в душе Баура своего рода астральное пианино, далеко превосходящее по звучанию пианино в красной гостинице; по полноте звука оно могло сравниться с органом, а музыка прилетала не из космического пространства, она лилась из сливовых крон, провозглашая весну, провозглашая жизнь.
Свечи на каминной полке еще горели. Чтобы настроить себя на сон, я некоторое время прохаживался туда-сюда, думая о том, что сон, в свою очередь, можно рассматривать как настройку на смерть. А потом перед глазами явилось видение: я стоял, превратившись в Баура, перед его домом, за самшитовым деревцем. Мартовское утро. Накануне ночью выпал снег, украсив кусты и деревья резным кружевом. Я посмотрел поверх крыши бывшей конюшни на крону липы, возвышавшейся перед домом, где раньше жила Анна. На самой верхушке дерева сидел сарыч. Он повернул голову.
Пламя свечей начинало трепетать, когда я проходил мимо, от этого по окружающим предметам в комнате метались беспокойные тени — в той самой комнате, где Баур со своими домашними проводил довольно много времени, на Рождество например, по утрам, когда выпадал свежий снег, поздними осенними вечерами, когда соседняя липа сбрасывала листья, и они стаями летели к земле, или в летние воскресные дни, когда приезжали в гости Гизела и Фердинанд, и тогда у сарая стоял Фердинандов «Харли-Дэвидсон», поначалу — с коляской, и где они за чашечкой черного кофе, в духоте, вели беседы о видах на урожай пшеницы, о времени, проведенном на острове Рюген, наверное — и о больничном базаре, где Иоганне приходилось изображать Родину, и она ехала на телеге, украшенной летними цветами.
Я увидел Иоганну, стоящую перед зеркалом, которое висело в проеме между окнами, и решил, что ее платье тоже должно быть украшено кружевами ручной работы, и уже представлял себе, как такие кружева будут смотреться среди цветов, где обычно доминирует синий цвет, на фоне которого кружева будут выделяться особенно отчетливо, как и светлые волосы Иоганны.
Мне подумалось, что перед этим зеркалом брился еще отец Баура, причем в известный день — перед своим отъездом в Цюрих, где он, работая, копил свободные дни, чтобы потом, летом, помогать домашним собирать урожай пшеницы. В четыре часа утра он с косой на плече уже устремлялся на пшеничное поле, шагая по полевым тропинкам, срывая колоски, а тем временем в вышине пели жаворонки, они и сегодня поют, пока ветер создает в полях видимость прибоя.
Отец Баура всякий раз во время бритья немного нервничал, зато его сынок испытывал известное облегчение относительно предстоящей нормализации своих жизненных условий. Позже действительно начинали поспевать сливы, плоды, которые, так сказать, замыкают в себе всю тишину из синевы неба. Кстати, скрежет фруктового пресса во дворе у слесаря на повороте улицы способствовал тому, чтобы сделать эту тишину постижимой (временами дополняясь визгом свиньи, ведомой на бойню).
Я вспомнил семейные фотографии, которые показывал мне Баур и на обороте которых Катарина надписала имена и годы рождения изображенных. Люди стояли на фоне декорации, представляющей некий салон, с окнами, картинами, драпировкой, и было подозрение, что настоящие тут только ковер на полу, стулья и столик.
Столик находился в центре оси симметрии. На нем стоял свадебный букет Гизелы, расположившейся несколько позади столика в темном строгом платье с рукавами по локоть, опираясь большим пальцем правой руки о край столика, под ручку с Фердинандом, на котором тоже был свадебный темный пиджак с букетиком цветов на левом лацкане. Фердинанд походил на уланского ефрейтора, переодетого в штатское, времен императора Франца Иосифа, который на тот момент уже полдюжины лет как покоился в гробнице капуцинов в окружении Сисси и своего сына. У Гизелы на голове был веночек.
Оба сидели, устремив глаза в объектив, словно заглядывали в грядущие дни, которым предстояло наполниться копанием картофеля, варкой еловой древесины (для получения целлюлозы), во всяком случае, это касалось Фердинанда, который какое-то время своей жизни обязательно должен был отсидеть за рулем «Харли-Дэвидсона», первое время — с коляской, так что изображенной здесь паре предстояли поездки на «Харли-Дэвидсоне», в том числе в Амрайн, где Фердинанду всякий раз приходилось вставать позади дома и, глядя на вишни во фруктовом саду, высказывать свое мнение об облике вишневых деревьев. Далее ему предстояло сравнительно рано умереть, оставив Гизелу одну на десятилетия, ту самую Гизелу, которая, как и Баур, сначала поехала в Нойенбург вместе с Иоганной, чтобы принять участие в прощании с Филиппом, вынужденным провести последние годы своей жизни без голоса, с дыркой в шее, через которую он дышал и через которую вынужден был время от времени чистить свою трахею.
Слева от столика сидела мать Баура. Она выглядела моложаво, и на коленях у нее лежала белая роза. На ней было платье длиной до щиколоток. На груди красовался букетик.
По другую сторону столика восседала мать Фердинанда. Ее тоже обеспечили розой. Шею украшала нитка жемчуга.
Рядом с ней стоял Баур, положив правую руку на спинку ее белого стула. На нем были короткие штанишки, высокие ботинки на шнуровке, полосатая рубашка с широким отложным воротничком апаш а-ля Шиллер. Ему было на вид лет пять. Напротив него стоял Филипп. Левую руку он положил на спинку стула своей матери, на нем были короткие штанишки, рубашка с воротничком апаш.
В заднем ряду стояли (слева направо): Юлия (одета в белое, с букетом роз), папаша Баур (с усами, стрижка ежиком), новобрачные, Иоганна (примерно в том возрасте, когда она исполняла роль Родины), Бенно, гимнаст-виртуоз (у открытого окна, обрамленного драпировкой).
Такие семейные фотографии складируются в ящиках, а тем временем снаружи идет своим ходом история, на поля приходят весны, лета, уж не говоря о зимах, покрывающих мохнатым инеем проволочные сетки курятников.
Слышались сигналы рожков, гром литавр.
Я взял в руки лежавший сверху журнал. Свечи по-прежнему горели. Я сел, стал смотреть на красные угли. Даже сейчас слышны были крики, гудение, барабанный бой. Шел третий час ночи.
На обложке журнала был изображен атакующий медведь, на обороте слева — скачки, справа — танки, вертолеты, над ними флаг с серпом и молотом.
Я стал листать журнал. Советы уже вовсю осваивали Африку, посылали свой вооруженный флот во все страны мира и, проникнув на Кубу, поставили свой сапог на порог Южной Америки…
Стал листать дальше, наткнулся на фотографию в полный разворот листа: танк, вид сверху. Что не удалось казакам, того достиг Кремль с помощью своих танков: они заняли Афганистан.
«Мы говорим, что дальше нам не прорваться, и все-таки прорываемся, а потом любой сосед мирится с нашими завоеваниями». (Из русского журнала «Вестник Европы» за 1870 год.)
На Западе канцелярии и иностранные представительства осиротели, политики и чиновники давно покинули столицы, когда в сочельник первые из 350 транспортных самолетов приземлились на аэродромах Кабула и Баграма. 28 декабря Кабул надежно захвачен советскими войсками. Днем позже начинается наземная операция. Одна мотострелковая дивизия отправляется на северо-западную границу к Кандагару, другая прорывается прямо в Кабул. Ровно в момент начала нового десятилетия тиски сомкнулись; советские войска стояли на Хайберском перевале, захватив ворота в Пакистан и Индию…
