Гарри Гордон - Обратная перспектива
— Вот это подарок, — восхитилась Стеша и огляделась. Это явление нужно было закрепить, засвидетельствовать. Этим нужно было поделиться. Но никого не было вокруг, зато — сверкала бисером паутина, растянутая в лопухе, ломкая стрекоза отражала чудовищным глазом белое облачко, засохшая грязь тракторной колеи отливала небесной голубизной.
Немыслимые объёмные цвета мелькали в воздухе, растворялись и вспыхивали, проносились над рекой, копошились в листве, жужжали и жалили.
У Стеши закружилась голова, она закрыла лицо ладонями и присела на крыльцо.
Замычала корова. Стеша неохотно опомнилась и пошла доить. Корова Глаша смотрела на неё печальными глазами стареющей красавицы. Коричневая шерсть отливала фиолетовым и зелёным.
— Нюр, — Стеша постучала соседке в окно. — Нюр, выйди-ка…
Соседка показалась на крыльце с пёстрой тряпкой в руках.
— Чего тебе, Степанида?
Стеша неожиданно смутилась и начала издалека:
— Нюр, а что ты мне подаришь на День рождения? Ну, если вдруг?..
— Чего это ты? Ну, не знаю. У тебя всё есть. Кол осиновый. А что?
— Ничего. Твоя Лялька всё лето рисовала. Может, остались краски какие, бумага, кардонки?..
— Не-е. Она всё с собой увезла, в школу. У них теперь требования, знаешь какие!
— Тогда найди мне простой карандаш и листик бумаги. Я у себя обыскалась.
— Кляузу будешь писать?
Стеша обиделась:
— Я когда-нибудь кляузничала?
— Тогда зачем тебе карандаш и бумага? Ладно, погоди, посмотрю.
Нюра ушла в избу и вернулась с карандашом и тонкой пачкой писчей бумаги.
— Вот тут Лялькины каракули. Не получалось что-то. А обратная сторона чистая. И карандаш хороший, целый. Вот ещё, погоди, — она раскрыла ладошку, — резинка, ластик. Напишешь кляузу, сотрёшь и опять напишешь, — она рассмеялась. — А что это ты про день рождения?
— Да ничего. У меня, сегодня. Спасибо тебе, Нюра.
— Поляну накроешь? — закричала Нюра вслед.
— Какую поляну?
— Какую… Полбанки хоть поставишь?
— А, конечно. — Стеша в нетерпении притопывала ногами, — вечером…
Она осторожно обломила ветку с яблоком и листвой, осторожно, чтоб не стряхнуть созревшее яблоко, поддерживая снизу ладонью, разместила ветку на розовой скатерти. Положила листок бумаги на кухонную доску и долго точила нож, чтоб очинить карандаш — грифель, знала она, должен быть длинным и острым.
Ну и что с того, что карандаш серый? Ты же знаешь, что яблоко красное. Если понимать, что рисуешь — то и получится.
Яблоко было не только красное. Оно было ещё жёлтое, синее, зелёное и фиолетовое. И очень круглое. Стеша не представляла, что предметы бывают такими объёмными и весомыми. А тень, оказывается, не тёмная, а почти такая же, как свет, только другая, с отражёнными воспоминаниями. А зелёные листики сворачиваются, тают, а потом опять чернеют, и всё это по каким-то правилам, указаниям, непонятным пока для Стеши, получается какое-то неведомое государство, чужое налаженное хозяйство, чужое, но гостеприимное — заходи, пожалуйста, будь как дома. Легко сказать…
Время шло, и свет из окна перемещался. Стеша вдогонку исправляла, стирала, портила, пока не догадалась, что всему своё время и можно взять другой листок и начать всё заново.
«Всё, как в жизни, — поражалась Стеша, — да нет, это и есть сама жизнь, где ж ты была раньше, дура старая…»
Под вечер зашёл за творогом культурный дачник, и Стеша не удержалась. Она вынесла рисунок и смущённо залепетала:
— Глядите-ка, Антон Петрович, какое у меня яблоко выросло в одночасье.
Антон Петрович взял рисунок, вытянул руку и прищурился.
— Вот здесь яблоко красное, а здесь — розовое-розовое, и немножко голубое. — Стеша азартно тыкала пальцем. — А листья…
Антон Петрович вздохнул.
— Сами рисовали? А красок, конечно, нет? Ну, ладно…
Он побрёл по дороге, помахивая творогом.
Вечером пришли гости — Нюра с Володей. Подарки принесли: бутылку «Амаретто», два сникерса и банку растворимого кофе «Нескафе».
— Пей, Степанида, американское кофе и будешь ты крутая, — гудел Володя.
Он недавно выкупил у колхоза пилораму и строил планы.
— Ну, да, крутая, — возразила Нюра, — теперь Амаретто со сникерсом принимают ханыги вместо портвейна и барбариски.
— Чего ж принесла? — улыбнулась Стеша.
— Портвейна теперь с огнём не сыщешь.
Стеша поставила на стол бутылку спирта «Royal»
— Это — другое дело, — обрадовался Володя. — Ветер перемен надо ловить в полный рост.
— Радуется бизнесмен, — ворчала Нюра, — погорит он со своей пилорамой, и к бабке не ходи…
Стеша прикрыла глаза и затихла.
— Да нет, Вова, — очнулась она, — всё у тебя будет хорошо.
— Вот! Вот! Не мальчика, но мужа! Нюрка! Девяносто третий год на дворе. Ельцин что сказал — берите, сколько можете унести!
— Сказал! То он про демократию. Народам. Этим… удмуртам.
— Теперь все удмурты! А демократия — это и есть деньги!
Володя развеселился окончательно и запел:
Дайте в руки мне тальянку,
Про любовь играть хочу.
Полюблю я итальянку, —
Эх, визу в Пизу получу!
— Охальник, — рассмеялась Нюра.
Это было действительно смешно, но Стеша только улыбнулась — она вдруг поняла, что смеяться хочет только от счастья.
На следующий день дачник Антон Петрович прислал с мальчишкой пакет. Стеша тут же на крыльце вынула из него коробку с ученическим набором масляных красок, две плотные белые картонки с зернистой поверхностью, и три кисточки — широкую, среднюю и совсем тоненькую, рыжую с острым кончиком. Мальчишка с любопытством рассматривал Степаниду.
— Выдавливать умеете? — спросил он.
Ночью Стеша разговаривала с репродукцией иконы Владимирской Божьей матери.
— Матушка, извини, что я с тобой не разговаривала, я не знаю, как полагается. Руки у меня не болят, и ноги у меня не болят, и спина у меня не болит, и живот. И душа у меня не болит. Не болела. Что делать? Я увидела, чего нет, чего не было, а оказалось — есть, и душа теперь неспокойна. Сделай так, чтобы у меня не болели хотя бы руки и голова…
С непривычки подбирать слова было так же трудно, как рисовать, только чуда в этом не было, и Стеша заснула.
2
В галерее, куда Плющ заглянул справиться о своих делах, у стены стояли несколько работ, написанных на оргалите, крашеном половой краской. Настоящий деревенский примитив без понтов, с удивительным чувством цвета, с нежной отвагой в композиции, с беззащитностью, вызывающей тревогу.
— Как вам наша начинающая? — похвастала хозяйка. — Настоящая бабка, из деревни. Готовый брэнд. Будем раскручивать.
Плющ не знал, что такое «брэнд», но он знал хозяйку — эти комсомольские работники крутить умеют, и только в свою сторону. Константин Дмитриевич решил съездить, посмотреть на гения чистой красоты и предупредить, рассказать хотя бы, как нужно защищаться. Он подъехал к избе на такси, деловито вытащил из багажника рулон бортовки и пачку реек для подрамников, и, приподняв шляпу, представился выглянувшей Степаниде.
— Плющ.
— Что? — не поняла Степанида и огляделась.
— Константин Дмитриевич. Можно просто Костик. Вы же старше меня.
Степанида измерила маленького наглеца взглядом, улыбнулась и повела в дом.
Приезд Плюща был похож на возвращение после недолгой разлуки. Стеша рассказала, как набрели на неё охотники за иконами, как осторожно охали, как отобрали небольшую пачку картинок и заплатили — целых сто долларов. Как потом приезжала девка и взяла на комиссию пять картин.
— Как ты думаешь, вернёт?
— Скорее всего, деньгами, — ответил Плющ. — Всё ясно, пойдём спать.
Он остался так естественно, что в селе никто не удивился. Нормальный ход. Повезло Стешке на старости лет. Мужичок хоть маленький, но рукастый, решительный и даже, порой, сердитый. Стешку гоняет — только так, заставляет мазать свои картинки, а сам — и дрова колет, и неполадки разные в хозяйстве поправляет. А у Стешки, похоже, и правда талант какой открыли — что ни день, машины подъезжают, иномарки, а маленький Дмитрич — Кот Котофеич, ведёт переговоры.
За два года рейтинг художницы Стеши — она так подписывала свои картины — поднялся до заметного: её имя шелестело среди галеристов и коллекционеров.
Доллары Стеша небрежно сбрасывала в жестянку с иголками и напёрстками. Плющ сколачивал подрамники, натягивал холсты, грунтовал — фабричным холстам он не доверял.
В творчество Стеши Константин Дмитриевич не вмешивался, давал иногда профессиональные советы — и то, если попросит. Много писал сам. Он затеял цикл «Сто портретов одной женщины» и так увлёкся, что перестал гонять Степаниду.
