Александр Лернет-Холения - Барон Багге
Я опущу описание шумной экзальтации Сцент-Кирали, когда он узнал эту новость. Он воспользовался поводом, чтобы немедленно притянуть меня к сердцу, размахивая фиолетовыми рукавами своего фрака, похожими на крылья ветряной мельницы, и прижал свои влажные от слез кавалерийские усы к моему лицу. "Ах! — продолжал он восклицать. — Если бы до этого дожили дамы!" Он имел в виду свою жену и мою мать. Он был разочарован лишь тем, что обручение придется провести второпях. Конечно, я думаю, он хотел бы организовать грандиозную свадьбу с сотнями гостей и в течение многих дней. Он попытался пригласить на обручение, по крайней мере, большую часть бала. Я с трудом отговорил его от этой затеи. Наконец мы сошлись на том, что при обручении будут присутствовать лишь самые близкие родственники, а также Гамильтон и Мальтиц, как свидетели с моей стороны. Брату Шарлотты поручили предупредить священника.
(Этот Николаус Сцент-Кирали мне запомнился тем, что он многократно получал от своего отца задания и выполнял их. В остальном он, по-видимому, занимался только сельским хозяйством, почти не разговаривал, ничего не читал и обычно всегда выглядел усталым и заспанным; только когда ему давали поручение, он просыпался и по-крестьянски внимательно выслушивал задание. Он был, по крайней мере, лет на десять старше Шарлотты и внешне не походил ни на своего отца, ни на сестру.)
Я стал искать обоих лейтенантов и вскоре нашел их в обществе нескольких молодых дам, с которыми они беседовали: Мальтиц разговаривал с ними в манере, раньше ему совершенно несвойственной, — как рано повзрослевший юнец; а Гамильтон просто стоял рядом, молчал и пил бокал за бокалом, которые ему подавал слуга на серебряном подносе. Когда оба меня увидели, они заулыбались и издали закричали, не наткнулся ли я в этот раз на целую русскую армию?
— Бросьте шутки! — возразил я. — Конечно, ни с кем я не столкнулся. Зато уже сегодня ночью мы выступаем. В три часа.
Они не хотели этому верить.
— Да, отбываем, — сказал я. — Но до этого я женюсь. Я женюсь на фрейлейн фон Сцент-Кирали. Последнее время вы очень странно вели себя по отношению ко мне, но, несмотря на это, я прошу вас быть при венчании моими свидетелями.
Вместо ответа они опять странно посмотрели друг на друга.
— Оставьте эти глупости! — воскликнул я раздраженно. — Хотите вы быть моими свидетелями или нет?
— Конечно, — сказали они, — и мы тебя горячо поздравляем!
Следующий час ушел на то, что вся толпа народа с этого бала теснилась вокруг Шарлотты, Сцент-Кирали и меня, — и нас поздравляла. И Сцент-Кирали отвечал на все эти поздравления и при этом всех поздравляющих мужчин и большинство женщин, по крайней мере, молодых и не слишком старых, целовал, тыча им в лицо свои кавалерийские усы. При этом нам приходилось то и дело пить вино и шампанское, тут же в изобилии приготовленное для нас. Наконец в два часа ночи мы поднялись в церковь, и с нами большинство гостей бала.
Это венчание представляло собой одну из самых примечательных сцен. В большом, освещенном лишь несколькими свечами, помещении теснились маски, шепчась и мерцая украшениями, золотым и серебряным шитьем, в наскоро наброшенных шубах, в то время как священник произносил венчальную речь; и такой своеобразной и таинственной представлялась вся эта картина, что едва можно было поверить, что в этих костюмах стояли и дышали живые люди. Наконец священник соединил наши с Шарлоттой руки. Это соприкосновение и было всей нашей брачной ночью. Но я думаю, что никогда еще два существа не соединялись ближе, чем мы в этот момент. Мое сердце стало сердцем Шарлотты, и ее сердце стало моим на вечные времена.
После этого Сцент-Кирали громко зашмыгал носом, и по всей толпе прошло сочувственное шмыганье и утирание слез. Люди из толпы по одному подходили к нам, чтобы нам еще раз пожелать счастья. После этого мы сразу отправились наверх, в монастырь, где уже строился эскадрон.
Шарлотта в шубе поверх легкого платья шла в своих тонких золотых сандалиях, проще говоря, почти босая, вместе со мной по снегу; остальные следовали за нами. Мы медленно шли, все еще не размыкая рук и не говоря друг другу ни слова. Так мы приблизились к сверкающим сдвоенным шеренгам всадников, которые как раз перед нами строились на бледном снегу в темноте; при этом лошади мотали головами и раздавалось тихое позвякивание оружия. Землер, который стоял впереди эскадрона возле своей лошади и лошади трубача, встретил нас уже в шлеме и поздравил.
— Мне очень жаль, — сказал он, — что я не мог присутствовать в церкви. Но мне пришлось давать распоряжения. И я, право же, очень сожалею, что не могу тебя оставить на некоторое время. Не такова ситуация. Извините также и вы меня, баронесса, — обратился он к Шарлотте и поцеловал ей руку.
С тем он поклонился нам и остальным и вернулся на свое место, сопровождаемый, однако, явным ворчанием свадебных гостей, посчитавших, что он, Землер, со своей лестью слишком опоздал, и все говорили, что они вообще считают бессмысленным все это поспешное отбытие.
Так или иначе, нам не оставалось ничего другого, кроме как проститься. Несколько мгновений я смотрел на Шарлотту, потом я заключил ее в объятия и в последний раз поцеловал. С момента венчания она не произнесла ни слова. Она больше не плакала и лишь смотрела на меня, не моргая, неестественно застывшими глазами, — широко открытыми, как небеса любви, на которых установилось затишье. Мне показалось, что у нее нет сил ответить на мой поцелуй. Губы у нее были безжизненны. Я опасался, что происходящее выше ее сил, и быстро отвернулся. Когда я обменивался рукопожатием с Николаусом, я в последний раз почувствовал усы Сцент-Кирали-старшего на своих щеках. Затем я освободился от его объятий, сделал десять или двадцать шагов к своему эскадрону и быстро вскочил на лошадь. Гамильтон и Мальтиц последовали за мной и вскочили в седла.
В течение полминуты, пока Землер и трубач садились на лошадей, стояла полная тишина. Сидя на лошади, я пытался увидеть Шарлотту, но не увидел больше ничего, кроме белого отсвета и мерцания ее платья, когда она в распахнутой шубе стояла между отцом и своим братом, которые явно ее поддерживали, а за ними плотной тенью стояли остальные.
В этот момент мне казалось, что я прожил здесь не несколько дней, а годы, и что едва ли я смогу жить где — либо в другом месте; одновременно у меня вдруг возникло гнетущее ощущение, даже абсолютная уверенность, что я больше сюда не вернусь. Не так чтобы я подумал, что при моем возвращении все будет по-другому, как бывает, когда кто-то возвращается и все видит не таким, каким было раньше; но я с полной уверенностью вдруг осознал, что скорее смогу попасть на луну, чем обратно сюда. Просто возврата больше не было. Возврата сюда. Я никогда не вернусь, никогда.
Пребывая в состоянии внезапной душевной смуты, беспримерного страха и замешательства, я чуть было не бросился с лошади, чтобы поспешить к Шарлотте, обнять ее и дать скорее себя убить, чем оторвать от нее, — когда Землер, уже сидевший, как и трубач, на своей лошади, дал приказ выступать. Впрочем, я не слышал приказа, но увидел ротмистра, пронесшимся по правому флангу, увидел четыре ряда качнувшихся вправо всадников, и эскадрон шумно двинулся, увлекая меня с собой по дороге в северном направлении.
Но в тот же момент чары, околдовавшие меня самого, а также всех других, спали; из толпы, до сих пор молча окружавшей нас, раздались громкие крики и восклицания, и все руки замахали нам. Я еще раз обернулся к Шарлотте. Но что-то вроде пелены ночного снега или золы простерлось между нею и мной, и я ее больше не увидел.
Мы скакали еще три дня и несколько часов четвертого дня.
Я не хочу перечислять подробности этого похода, к тому же они не столь важны. Скажу лишь, что мы около девяти утра прибыли в Хамонну, где долина Лаборчи, отделяясь от долины Чироки, тянется дальше на север. Я предполагал, что теперь Землер поведет нас по ней дальше вверх, но он повернул почти на восток, в другую долину. На мое замечание, почему он не идет на север, пробормотал: "Это не имеет смысла! Ты же сам сказал". С того времени он вообще старался не вести нас в северном направлении, если была возможность отклониться, он как бы опасался этого направления и всегда находил нечетко сформулированные извинения для обхода приказа, полученного эскадроном.
Таким образом, в следующие три дня мы прошли Синаю, Такчаны и Надь-Полани, забирая все правее в горы, и наконец, следуя по колесным колеям через перевал, оказались в долине реки Солинки, которую мы вскоре тоже оставили и попали в заснеженные горы, где лошади, словно плуги, продирались по снегу, и в конце концов мы достигли долины реки Сан. Это произошло вечером третьего дня, при надвигающихся сумерках. До тех пор мы не встретили ни противника, ни каких-либо людей, по крайней мере, после Синаи. Все деревни были обезлюдевшими, жители явно ушли, и мы не встретили никого, кто бы нам сказал, куда все подевались.
